Из воспоминаний Николая Рузова, г. Петрозаводск. Хождение за проволоку (Отрывок из повести «Переселенческий лагерь»).

Гражданские

Страна: СССР, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) Проползти под проволокой не так трудно, если поблизости нет патруля и если у тебя имеется замаскированная лазейка, а в руке — прочная палка. Нам с Люсей и на этот раз повезло. Патруля поблизости не было, и мы благополучно преодолели препятствие, если не считать небольшого огорчения, что Люся, зацепившись за колючки проволоки, порвала подол своего единственного платья. Она еще ни разу не была в городе и потому боялась проходящих машин, солдат и офицеров. Она держалась за мою руку и со страхом смотрела на город, занятый врагами. Мы шли к разрушенному железнодорожному вокзалу. В зале ожидания сновали офицеры, господа в штатском, важные дамы — кто уезжал в родную Суоми, кто, наоборот, приезжал оттуда на службу или по коммерческим делам. Но всех их объединяла одна забота, одно стремление: как можно больше приобрести в Карелии ценных вещей и вывезти их на родину. Многие из них в этом явно преуспели. Им было не до нас. Наше внимание привлекла группа солдат, сидевших на деревянной скамейке, сделанной под диван. Они перед дорогой закусывали. При виде нас о чем-то стали переговариваться и рыться в своих рюкзаках. Мы замедлили шаги и стали посматривать в их сторону. —Сережа, — попросила Люся, — переведи, о чем они говорят. Ты ведь немного понимаешь по-фински. Понимал, конечно, я немного, но признаться ей в этом не хотел и сказал, что солдаты говорят будто бы о том, что девочка и мальчик, наверно, голодны и их следовало бы накормить. Солдаты, видимо, как раз об этом и говорили. Один из них с приметной бородавкой на левой щеке положил в кулек несколько галет, два ломтика колбасы, пачку сахарина и, приветливо улыбнувшись, протянул его Люсе. —Скажи по-фински «спасибо, дядя» — «китос, сетя», — шепнул я Люсе, и она негромко повторила эти слова. Другой солдат поманил Люсю к себе пальцем. Она робко подошла. Солдат достал иголку с ниткой, сняв ее с пилотки, и умело зашил прореху на ее платье. Что-то ей сказал по-своему, улыбнулся и лукаво погрозил ей пальцем, что могло примерно означать: «Мне жаль тебя, маленькая шалунья, но нельзя убегать из лагеря. За это ведь могут наказать». —Давай, Сережа, каждый день ходить в город, — предложила она мне, когда мы в скверике сели в беседке и стали есть галеты, посыпая их сахарином. — Как хорошо в городе, не то что в лагере. Вот бы жить в одном из этих домов! — мечтательно произнесла она. —А тебя плеткой патрули не пороли? — спросил, чтобы вернуть ее к реальности, что в лагерь еще не так просто благополучно вернуться. —Нет, никогда. А тебя? —Мне доставалось... —Больно было? —Еще как! После такой порки я несколько дней не мог садиться. Такое со мной случалось не раз. А однажды Коршун меня отхлестал ремнем так, что и вспоминать об этом тошно. —Коршун? Он же твой товарищ. —Нас с ним солдаты поймали и заставили друг друга пороть. И ему от меня досталось. —Как это нелепо и страшно, — вздохнула Люся. Под вечер усталые, но довольные походом, мы возвращались в лагерь. За спинами были небольшие сумки, полные пищевых отходов от солдатских кухонь. Наши бараки с Люсей были расположены рядом. Мы уже видели свои дома, но проволочное заграждение, словно бездна, разделяло нас. Метрах в пятидесяти от проволоки мы припали к земле и поползли по-пластунски. Люся от меня не отставала. «Как быстро она научилась ползать», — одобрительно подумал я. Но в тот момент, когда мы уже собирались юркнуть в нашу лазейку, услышали окрик патруля, от чего по спине пробежала дрожь. —Лапались, перкеле, — выкрикнул свое излюбленное ругательство молодой солдат, неожиданно выросший перед нами. Люся вскрикнула и заплакала, закрыв руками лицо. Я же до боли стиснул зубы в ожидании самого худшего: вот сейчас отведет он нас в комендатуру, и порки нам не миновать. Я ведь у них давно на заметке. А сумки наши отберут и выбросят. И он повел нас к штабу. Там уже толпились такие же, как мы, маленькие беглецы-неудачники. Мы встали в их строй. В стороне стояли двое солдат и о чем-то весело переговаривались, дымя сигаретами. Патруль, поймавший нас, отрапортовал вышедшему из комендатуры офицеру. —Выровняться, обормоты! — скомандовал он и прошелся вдоль нашего строя. — А теперь, дармоеды, слушайте мою команду: всем вывернуть карманы и сумки и все содержимое вывалить вот сюда! — И он указал место резиновой палкой. Мы выполнили приказание. Возле ног офицера выросла груда из костей, картофельных очистков, огрызков галет... Снова встали в строй на свои места в ожидании своей участи. Один из солдат привел на поводке собаку. Здоровенная овчарка, принюхавшись к нашим отбросам пищи, брезгливо поморщилась и отвернула морду. —Вот даже собака не желает есть то, что вы, русские свиньи, готовы жрать, — высокомерно изрек офицер. И приказал солдату все это выбросить на помойку. — А потом травитесь этими отходами, умираете, а нам отвечать... Он еще раз прошелся вдоль строя, повернулся к нам лицом и, злорадно улыбнувшись, скомандовал: —Всем снять штаны! Мальчишки и девчонки исполнили приказание. Все понимали, что непослушание может привести к еще большим неприятностям. —Наклониться вперед! — последовала новая команда. Послышались удары. Раздались визги и плач. Солдаты-палачи размеренно ходили вдоль строя и взмахивали резиновыми палками. Слабые падали на колени. Очередь дошла и до нас с Люсей. Удар по мягкому месту заставил меня ойкнуть. А Люся после нанесенного удара вскрикнула: «Мама!». Выпрямилась и запрыгала на месте. Но второй удар был больнее первого. Затем они посыпались на всех один за другим. И не было в нашем несчастном строю никого, кто бы не выл от боли или не выкрики- «Ой, больно, ой, мамочка, спаси!». Экзекуция кончилась по команде того же офицера. Ворота в лагерь отворились, и мы врассыпную бросились от своих истязателей. А они нам вслед хохотали. Для них это была забава. Воевать с беззащитными детьми им было куда безопаснее, чем сражаться на фронте или вступать в единоборство с партизанами. С тех пор Люся со мной в город не ходила. Мать ее, конечно, не отпускала. Целую неделю она сидела в комнате своего барака. Но для меня голод временами становился сильнее страха перед наказанием, и я время от времени уходил в город под проволоку. Галеты, чаще покрытые плесенью, очистки, гнилой лук и картошка — все годилось для моей сумки. Иногда даже удавалось достать кое-какие лекарства для больной мамы. И я видел, что от них ей понемногу становилось лучше. Она начинала, хотя и с трудом, двигаться по комнате на своих распухших ногах. Начинала улыбаться и ласкала меня своими распухшими руками, приговаривая: — Скоро, сынок, поправлюсь благодаря твоим «гостинцам» и буду работать. Тогда нам легче будет. Глядя на меня, добытчика, радовалась и бабушка. И каждый раз, когда я уходил в город, она молилась за меня и посылала проклятия супостатам. Она часами сидела у окна, поджидая с нетерпением внука-кормильца. А дед доволен тем, что ему удалось уговорить меня ходить в город, и особенно тем, что я почти всегда приносил ему курево, в хорошую погоду часто выходил на улицу покалякать с такими же стариками об узниковском житье-бытье и похвалить своего внука за сноровку. Как правило, такие беседы почти всегда завершались воспоминаниями о мирной довоенной жизни. И в том, что рано или поздно наши воины вернутся с победой, ни малые, ни старые не сомневались даже в самые черные дни нашего заточения. Источник: (2005) Пленённое детство - Стр.28-31