Из воспоминаний Ивана Костина. Перед началом войны (Отрывки из повести)

Гражданские

Страна: Россия Играя на берегах Онего, разве мы могли подумать, что это было последнее лето нашего детства, что пройдет всего каких-то полгода, и здесь будет сооружена передовая линия обороны противника. И если мы здесь играли в «шпионов» и «диверсантов», имея лишь деревянные ружья и пистолеты, то вскоре земля эта, такая мирная и добрая своей теплотой, будет напичкана минами и снарядами, изрыта ломаными трещинами траншей, окопов и ходов сообщения; опутана рядами колючей проволоки. А пока мы беззаботно купались и устраивали шумные игры, забывая про обед. Вот и в тот приснопамятный день мы разошлись по домам уже под вечер. Мать слега пожурила и усадила за стол. По ее голосу и виду, я понял, что случилось что-то неприятное. И уже после того, как я поел, печально сказала: — Гитлер войну объявил. — Слово «Гитлер» уже для нас и до войны было синонимом зла и насилия. И все же на первых порах война словно нас и не касалась. Она гремела где-то далеко и, казалось, до нас не докатится. Докатилась... Помню массовый, вероятно, первый призыве нашем райцентре. В Шуньге сосредоточилось видимо-невидимо народу. Тут и призывники, и провожавшие. Наш районный центр при советской власти не знал такого скопления народа. Оговорку я делаю не случайно. Некогда знаменитые Шуньгские ярмарки собирали и до десятка тысяч человек. Мы вернулись домой и стали от отца ждать фронтовых писем. Стали готовиться к эвакуации. Насушили сухарей, рыбы, навялили мяса. Но прошел ноябрь, наступил декабрь, а баржи так к пристани и не подходили. Доносились тревожные слухи, что некоторые из барж на открытом Онего разбомбили. Нас так и не успели вывезти. Повенецкая губа покрылась льдом. В Шуньге сформировался большой партизанский отряд, который впоследствии базировался на пудожском берегу, и истребительный батальон. Но через неделю Медвежьегорск без заметного сопротивления пал и финские части беспрепятственно хлынули в Заонежье. ЧУЖИЕ СОЛДАТЫ Появились они неожиданно. Солдаты были одеты во френчи темно-голубого цвета, а подними виднелись толстые, видимо, домашней вязки свитера. Нам казалось, они не боялись морозов, и лыжи их скользили легко и плавно. Как лыжников, мы их оценили сразу. На головах толстые суконные фуражки с наушниками от холода. В шинелях и шапках они мне не запомнились и не знаю, носили ли они их во время войны. Они были такими же людьми, как и мы и только говорили на непонятном для нас языке. Мы налету схватывали финские слова и выражения и тут же пускали их в оборот. А общаться с ними пришлось долго, почти три года. Некоторые из моих ровесников носили после финской кампании буденовки, привезеные их отцами и старшими братьями с войны. Эти солдатские шлемы были названы именем красного маршала Буденого. А за образец буденовок был взят шлем старинного русского богатыря, который в те времена назывался «шишиком», потому что кверху сужался шишкой. Финские солдаты их очень не любили. И хотя в определенных обстоятельствах проявляли выдержку, но при виде этих головных уборов, подходили к их владельцам и острым «пукко» начисто срезали островерхую шишку. Почему-то именно она была им особенно ненавистна. НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ Ночь эта выдалась тревожной. На окраине деревни внезапно грохнул одиночный выстрел. Но, к счастью, он оказался случайным. Подвыпившие солдаты ходили по деревне и искали легких развлечений. Хотели организовать вечеринку с танцами. Но время выбрали не очень подходящее. где-то пиликали губные гармоники, в домах звучала музыка. Солдаты зазывали к себе случайно проходивших девушек и женщин: «Тюття, туття, тули тянне, танцама, танцама...» Они мешали свои слова с нашими и что-то понять было можно. Девушки же тех целомудренных лет и своих-то подвыпивших парней, как огня боялись, а тут чужие солдаты... Долго ли до беды. Благочестивые матушки и тетушки прятали своих дочерей и племянниц по холодным чердакам и чуланам. Мои взрослые двоюродные сестры, жившие в другой половине дома, два или три часа просидели на сарае в ворохах сена, пока на деревне все не утихло. Это было финское рождество, а потому до нового года мы еще жили в совоих домах и не предполагали, что вскоре нас эвакуируют и начнутся наши невиданные мытарства по чужим избам в холоде и в голоде. ЭВАКУАЦИЯ Нам была определена для поселения деревня по случайному совпадению носящая нашу фамилию — Костино. Дом был большой двухэтажный, но ветхий, как воронье гнездо, и было в нем размещено не меньше 12 семей. С переселением в эту деревню для нас 10-летних детство кончилось. Дом сутра до вечера гудел, какулей. Но трудности наши наступили к началу лета, когда все запасы кончились. Вот когда пришлось по-настоящему «зимовать». Весной 1942 года с продовольствием было особенно трудно. Наверно, трудно было и в самой Финляндии, а тут еще такой маленькой стране приходилось содержать весьма и весьма значительную армию. Оккупационные власти вынуждены были ввести нечто вроде «коммунистической» продразверстки. У более обеспеченных семей отбирали излишки хлеба. А какие излишки могли бытъ у колхозника в военное время? Отбирали последнее. У моего двоюродного дяди Ивана Андреевича, жившего тогда с нами в одной деревне, отобрали последний мешок муки. В родном-то доме он бы его надежно припрятал. А тут куда денешь? Да и наказывали больно строго всех тех, кто добровольно не отдавал, а при обыске находили. За пределы деревни, и особенно в лес, уходить запрещалось. Но к каждому жителю полицию приставить было невозможно и мы, несмотря на все запреты, уходили собирать грибы и ягоды. Задним числом я мог бы, наверно, написать, что в лесах мы искали связи с партизанами, чтобы передать им сведения о противнике и т. д. Но ничего этого не было, как не было в наших лесах и самих партизан. Даже более того, ни один партизан не посещал нашу деревню. Да и помочь им мы не смогли бы ничем — ни продовольствием, ни надежным укрытием в случае проверок. ПЕРЕВОДЧИК РОМАН С переводчиком Романом, которого люди боялись больше, чем офицеров комендатуры, мне однажды довелось встретиться с глазу на глаз. Возле самой дороги недалеко от деревни я рубил хворост и сухостойные ольшины. В руках у меня был финский топор, легкий и отличавшийся от нашего своей формой изготовления, легко узнаваем. Рублю дрова и вдруг слышу приближающийся конский топот. Оглянулся, вижу рядом со мной, круто осадив каурого жеребца, остановился переводчик Роман, статный симпатичный блондин. Кто он был по национальности? Наверно, карел или ингерманландский финн, но это в конечно счете не важно. По фински он говорил хорошо. Был крут и суров. Не расставался с плеткой и нередко пускал ее в ход. Встречаться с ним лишний раз мы избегали. И вот он рядом со мной. Поначалу я не понял, что заставило его остановиться и ничего хорошего от такой встречи ждать не приходилось. — Откуда финский топор? Я так растерялся, что не успел придумать подходящего ответа и простодушно признался, что старший брат принес его с лесозаготовок из Ламбасручья, где он трудился в те годы в трудовом лагере. Роман велел наказать брату, чтобы он отнес топор обратно и никаких серьезных последствий ни для меня ни для брата, которому я об этом даже побоялся рассказать, не последовало. Одним словом, пронесло. В БЕГАХ Колхозные поля не пустовали. Финны примерно оставили ту же колхозную структуру. Обязанности председателя выполнял староста. Как и при советах назначались бригадиры, которые рядовым труженикам устанавливали задание—будь то сенокос или уборка урожая. За деревней вдоль берега на целый километр неширокой полосой тянулось овощное поле. Однажды проходя мимо, я сорвал несколько морковин, думая что за мной никто не наблюдает. Но стоило только мне оторвать ботву, как из-за кустов вышла сторожиха, пожилая женщина из соседней деревни, для которой главными врагами были не война, не противник, пришедший на нашу землю, а мы, мальчишки, которым она не давала никакой пощады. За этот вздорный и непреклонный характер ее, видно, и назначили сторожить поле. К тому времени местные жители знали нас всех. Узнала она и меня, откуда я и чей. И решительно заявила, что пожалуется на меня в комендатуру. Большего пугала, чем комендатура для нас тогда не было. «Там вас всех научат жить по новым законам. Забудете как воровать». Под словами «всех вас», она имела в виду нас, эвакуированных. Многие местные жители относились к нам, мягко сказать, с легким недовольством. Это и понятно: мы заняли их дома, основательно их потеснив. А весной нам выделили какую-то часть из их бывших огородов. Свой участок, правда, мы разработали на пустыре. Что мне оставалось делать? Признаться во всем матери я побоялся. Ведь и ее вместе со мной сторожиха грозилась привести в комендатуру. И я придумал вполне уважительную причину, чтобы на несколько дней исчезнуть из деревни, наивно полагая, что если за мной явятся, меня не найдут и на этом успокоятся. Я в самом деле решил сходить навестить сестру, работавшую в трудовом лагере на строительстве дорог Но когда добрался через два озера до деревни Поля, откуда мы получили от нее недели за две до этого последнюю весточку, их лагерь к тому времени перевели уже в другое место. Деревня опустела. Я прошел по избам, нашел несколько картофелин, наудил рыбы и приготовил себе ужин. Здесь и заночевал. Вторую ночь усталый и полуголодный провел в какой-то бане. Но голод—не тетка. И на третьи сутки я решил вернуться к матери. Пришел усталый и голодный. Но самое главное в предчувствии нехорошей участи. Думал, что мать скажет мне: «Вот, сынок, вызывают в комендатуру, что ты натворил?» Я знал, впрочем, как и мать, что в комендатуре за малейшую провинность избивали резиновой дубинкой и сажали в холодную будку. Однако мать только поинтересовалась, нашел ли я сестру. Узнав, что столько времени проходил напрасно, только горестно повздыхала. Собрала мне на стол из скудных припасов и я мало- помалу успокоился. Источник: (1991) Судьба: Воспоминания - Стр.42-46