Богданова Мария Степановна — Собиралась вся деревня, плакали женщины, дети, ревели животные, голодные, на них никто уже не обращал внимания.

Гражданские

Дата: 19 июля 1989 г. Страна: СССР, Карелия Богданова Мария Степановна родилась в 1930 г. в д. Ершнаволок Пряжинского района КАССР, карелка. До Великой Отечественной войны окончила 3 класса школы на карельском языке в с. Крошнозеро. В 1941-1945 гг. находилась в эвакуации в Архангельской области (Коношский р-н), затем в г. Энсо КФССР (ныне Светлогорск Ленинградской области). После реэвакуации проживала в с. Крошнозеро, где работала на разных работах: на лесозаготовках, в сельском хозяйстве и др., затем в троллейбусном управлении г. Петрозаводска. Родилась я в дер. Ершнаволок Пряжинского р-на КАССР. По национальности карелка. В 1941 г. после объявления войны над нашей деревней начали летать самолеты, это были наши, они разбрасывали листовки*. Мне было 11 лет. Это то время, когда человек помнит и ничего не забывает. В нашей семье было 4 детей. Отец, Бужин Степан Федорович, мать, Бужина Анна Ефимовна, две сестры и брат. Старшая сестра была замужем, жила в г. Петрозаводске и эвакуировалась с мужем. Собиралась вся деревня, плакали женщины, дети, ревели животные, голодные, на них никто уже не обращал внимания. Колхоз наш не был богатым и до войны, да и руководители, видимо, [были] не очень хозяйственные, поэтому везти стариков и детей оказалось не на чем. Лошади есть, а колеса валяются по всей деревне. Отец мой был очень хороший семьянин, здоровый, сильный, красивый мужчина и добрый. Он сколотил волокушу без колес. И сказал, берите только теплые вещи и продукты. На эту волокушу нужно было поместить двоих детей, мою сестру 6 лет и соседнего мальчика Быковых и их вещи тоже. Сестра моя сидела на середине волокуши, а на коленях мальчик 2-летний. Ехали тихо, молча, как будто кого-то хоронили. Доехали до деревни Прякка [Пряжинского района]. Сделали привал. Как цыгане устроились и начали готовить общий обед. И не успели сделать себе постелей, чтобы переспать. А утром снова в путь. К нам приехал всадник и вручил всем мужчинам повестки, которых они ждали. Опять крик, шум, плачь. Отец, уходя, сказал: «Дети, что бы в жизни ни случилось, никогда не трогайте чужого, будет вам очень тяжело, и голод, и холод, все равно. И слушайте маму. А ты остаешься вместо меня, помогай матери». А этому помощнику было 14 лет. Только проводили мужчин, женщины проплакали свои платки. Ночь была светлая, теплая, [тихая]. Вдруг крик, женщина рожает, к утру родила дочь, а мужа только проводила [фронт]. Утром отправились в путь, самолеты летали над нами постоянно, но до сих пор я не знаю, чьи они были, наши или фашистские3. В Пряже нас поместили в здание Госбанка. И тогда я уже видела страх, летали самолеты, и очень страшная была стрельба и бомбили. Бомба упала на стан, где стояли лошади воинской части и несколько лошадей были убиты, а некоторые бились в муках, лилась кровь. Это было очень страшно. Были ли человеческие жертвы, я не видела. Каждые полчаса по радио объявляли воздушную тревогу, и все бежали в бомбоубежище. В город [Петрозаводск] мы приехали из Пряжи на машинах воинских частей и на чем придется. Днем ехать нельзя было, бомбили и стреляли. В Петрозаводске мы жили у моей тети на Болотной улице (теперь ул. Кооперативная у завода «Станкостроитель»). Постоянно приходили военные и предупреждали, чтобы мы уехали, а потом и транспорт подали. И нас увезли на пристань. Это была уже глухая осень, вероятно, мы слишком долго ехали до города. Нас всех погрузили на большую баржу. Народу было так много, что мы не могли двигаться свободно. Питание - у кого что было, и давали нам хлеб, сахар и еще чего- то, но мы голодные не были пока, поэтому я не помню. Не интересовалась. Ночью было очень темно и сильный ветер. Баржу качало, многих выносили наверх на воздух. И вдруг среди ночи сильный крик, две баржи столкнулись, и наша получила пробоину. Вода уже покрывала вещи людей, и нас начали пересаживать в другую баржу, которая нас стукнула. Стукнулись потому, что ехали без огней. Был сильный ветер, баржу относило, а переходили по доске, перекинутой с баржи на баржу. Во время перехода упал в воду мой двоюродный брат Виктор в зимней одежде, 12 лет. Баржа отошла уже метров на 100 примерно, на маленькой лодочке его вытащили, вернули матери, которая уже на себе рвала волосы. Днем нас высаживали на берег, прятались в лесу, ночью опять двигались. Привезли нас в Архангельскую область, Коношский район, дер. Мотылево. Поселили всех 4-х сестер маминых с детьми в один дом летний. Нас было 11 человек, и всем хватало места. Все работали в колхозе, кто мог. Нас отправили в школу. Я ни одного слова не знала по-русски, и остальные тоже. Я пошла в 3-й класс. 4-й был только в районе. Сижу на уроке, ничего не понимаю, что говорит учитель. Когда решает задачу и я понимаю, я сразу решу, а объяснить не могу. Дети на меня смотрели как на дикарку, но никто не обижал, видимо, учитель объяснил, что мы не русские. Мама моя по-русски хорошо разговаривала, во время революции жила в Ленинграде и работала у богатых горничной, и видела Ленина на Марсовом поле. Ей сейчас 95 лет, жива, живет здесь в городе. Учитель был молодой парень, лет 18. Он вызвал маму и сказал, что девочка хорошо могла бы учиться, но не умеет разговаривать, пусть больше с детьми на улице общается. И действительно, за зиму научилась разговаривать полностью, знала все слова, и всем детям было со мной очень интересно. Я на своем ломаном языке говорю: «Наш мама пошла на работу», «Наша Володя пошла в лес». Дети падали, смеялись надо мной, но этот смех еще больше нас сближал, и мы дружно очень жили. Летом 1942 г. я работала в колхозе наравне с женщинами. Утром рано вставала и шла пахать поле. Мне пахать не доверяли, а погонщиком была. Женщина, которая пахала (а я погоняла), была больна, у нее очень часто были припадки. Тогда женщины с ней там занимались, своими методами приводили в чувство, а нас не пускали близко. В это время я пахала самостоятельно. В то время каждая борозда была дорога. Я наваливалась своим телом на плуг, пахала, чтобы соблюдать глубину и ширину [борозды]. Лошадь была с одним глазом, из раненых, забракованная, армейская. И эта лошадь в моем детском сердце как была, так до сих пор вспоминаю ее с благодарностью. До чего умная была лошадь, чего только я на ней не делала. Сено возила на лесохимию за 430 км, снопы возила, дрова возила, навоз возила. И эта умница лошадь знала, что управляет ребенок. Все препятствия предупреждала, встанет и стоит [если что-то не так]. В 1942 г. нас разыскало извещение, что отец пропал без вести. Мы не получили от него ни одного письма, нет ни одной фотографии, вероятно, на той страшной барже остались. В 1944 г., когда освободили Петрозаводск, нас начали отправлять домой. Жили мы в эвакуации нормально, работали все, кто мог. Мама днем на работе, а вечером до полуночи шила: деревенских [местных] всех обшила, а платили плохо. Шубу сошьет, дубленку - все пальцы в крови придет домой (за это давали молоко, картошку и муку). Но очень плохо платили, боялись все нашей участи. А мы летом грибы, ягоды собирали и так жили. Вначале было тяжело, ходили куски собирать. Одежда своя порвалась. Я работала в лаптях. Брат научился делать лапти, всегда говорил: «Получай, золушка, золотые башмачки». А мама плакала и вспоминала отца. Во время реэвакуации я осталась одна, поезд ушел, я не помню станции, но знаю, что это была еще Архангельская область, и меня отправили в милицию. Документов никаких, ни хлеба, ни одежды, что на мне, все рваное. Там сказали, что эшелон ушел, пассажирские поезда не ходят, возят военный груз. И отправили меня обратно в ту деревню, где мы жили, так как меня там знают, а детские дома [и] без меня были переполнены. На ст. Коноша я встретила знакомую, Олимпиаду Григорьевну, она меня забрала к себе. И где только она не побывала, никто не мог для меня ничего сделать, чтобы вернуть [к] матери. Тогда она меня устроила в артель, где вязали носки на фронт, чтобы получить рабочую карточку. Нитки были ватные, толще моих пальцев, и я вязала. Все домашние дела переделала. Дрова, вода были на мне. А вязала я быстро, вязали очень короткие, только следы, 40-42 размера. За день по 3 шт. вязала. Скажи теперешним детям такое, осмеют. Прожила я там зиму, а весной очень заскучала. Вначале я вроде была довольна, что жива и есть крыша над головой. Весной 1944 г. мне сказали, что формируется эшелон в Ленинградскую область, люди готовились, радовались, оформляли документы, а я ходила около и ждала, когда он отправится. Ночью я боялась, что он уйдет, спала беспокойно. Утром пошла, эшелон уже ушел. Следующий эшелон я не пропустила. В рваных туфлях, вся жакетка от дров рваная, я села в эшелон, т. е. в вагон, где были люди счастливые и веселые, а я худая, рваная сидела в углу и молча плакала. Меня заметил старик дядя Коля и спросил: «Ты с кем едешь?» Я ответила, что одна. Вагон был, как тогда называли, телячий. Одна печка на середине, железная и труба выведена на улицу через крышу. Дядя Коля был учитель и очень старый. Он со мной начал так разговаривать, что я ему все рассказала. Тогда мне кто что мог дали поесть. Картошку на остановках бегали копать. Но я из вагона уходить боялась. Наконец, когда я ждала Карелию свою, привезли нас в г. Энсо на финскую границу (сейчас Светлогорск). Вышли из вагона, кругом одни пограничники. И дома финского типа, каждая усадьба друг от друга на расстоянии. Занимайте любую. И люди занимали, а я стояла в стороне и опять думала свою думу, как быть. Дядя Коля звал меня с ним, я отказалась, у него была большая семья и два парня. Это меня пугало. Вдруг я увидела женщину, тоже с двумя мальчиками в возрасте 8 и 6 лет примерно, и разговор карельский. Я подошла к ним и разговорилась. И я опять попала в домработницы. Парни были избалованы, непослушны. Ночью пришли пограничники проверять документы, у меня их не оказалось. Сказали, пошли в штаб. Я одела свои рваные туфли и шмутки, пошла с ними. Рассказала свою историю, они меня накормили, я у них была целый день, вечером меня отпустили. Сказали, все в порядке, и дали мне бумажку, кто я такая. Оказывается, они делали запрос. Через неделю пришел к нам пограничник и сказал, что меня вызывает главный комендант. Я опять пошла в своих тряпках. Комендант мне сказал: «Я нашел тебе работу, иди на бум- комбинат, тебя возьмут табельщицей, дадут паек, будешь получать деньги и, если захочешь, будешь жить в общежитии». На бумкомбинате меня встретили очень хорошо. Дали мне жетон, я получила туфли парусиновые и на платье материал, сама его сшила (и до сих пор шью сама). На комбинате людям давали горячее блюдо, передовикам после работы. Когда узнали о моей судьбе, все стали расписываться, а мне оставлять эти талоны, которые я сама выдавала. Я не могу без слез это вспоминать. Мужчина, проработавший смену, голодный оставляет свой талон. Жизнь моя стала налаживаться, но я ни на секунду не забывала о матери, брате, сестрах. Родная деревня, где каждый камешек знакомый, рыбалка, как мы с отцом ездили - разве можно это забыть. И я немного оперившись, все думала о доме. Получила от мамы свидетельство о рождении и вызов. Я стала собираться домой. Мне умные люди говорят: «Не езди, живи тут, там сейчас очень голодно и одни лесозаготовки». Зимой 1946 г. я вернулась домой. В школу было поздно. Я устроилась в сельсовет счетоводом. Тогда все были годные, кто мог хоть немного держать ручку в руках. В 1946 г. в деревне был сильный голод. Люди, все вернувшиеся из эвакуации, не могли еще обеспечить себя даже картошкой. Не было семян. Ели все, крапиву, лебеду, клевер, подснежную картошку ездили копать в другие деревни. Эта гнилая картошка казалась деликатесом. Ловили рыбу, собирали грибы, ягоды, выжили кое-как. Однажды прихожу домой, а сестра, младше меня, сидит на окне вся опухшая от голода. Лицо - один сплошной белый пузырь, очень страшно это вспоминать. Несмотря на то что в доме не было даже кошки, чуть не в каждый день приходили к нам и требовали мясо, молоко, яйца. Однажды мама пошла в сельсовет, встала около председателя и говорит: «Я пришла к вам, возьмите меня на мясозаготовку, больше мне дать нечего». После этого не приходили. В это время давали американские подарки, платья и прочее. Нашей маме дали на троих детей одно ситцевое платье. Хотя говорят, много было всего. Зимой 1947 г. меня отправили на лесозаготовки в Кашканы. Две зимы была на лесозаготовках. Вся техника - поперечная пила. Работали хорошо, норму перевыполняли, за что получили дополнительно 500 г хлеба. Я работала с мужчиной, с Угаровым. Ноги замотаны тряпками, в лаптях, спали в бараке на бумажных матрацах, два человека на односпальной железной койке. Утром снова одевали все мокрое и шли на работу. Сушить у печек не хватало места. Это в Кашканах в 1947 г. Весной 1948 г. я бросила все, сбежала из деревни в город, пошла в милицию к Барышеву в своем рванье, рассказала все честно, что сбежала. Это меня отец научил говорить всегда правду. И Барышев устроил меня в милицию в ГАИ регулировщицей. Вот с 1948 г. в городе и живу. В 1968 г. при раскопках на Пулковских высотах под Ленинградом была найдена капсула и останки моего отца. Он погиб, защищая г. Ленинград. Мама ездила туда с братом, на то место, где были найдены останки. На этом моя эвакуация и мои «университеты» кончились. Простите за ошибки в письме. Это все писала со слезами. Если что вам интересно, отберите, остальное можете выбросить. Точки и запятые поставьте сами. * Очевидно, самолеты были вражескими и разбрасывали пропагандистские листовки с обращением к жителям Карелии остаться на местах и обещаниями «хорошей жизни» при установлении финской власти. Источник: АКНЦ РАН. Подлинник рукописный. (2015) Эвакуированная Карелия: Жители республики об эвакуации в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 - Стр.33-39