П.Н. Булин (партизан отряда имени Чапаева) — Испытание.

Участники

Страна: СССР, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) Булин Павел Никитич - Родился в 1923 г. в деревне Красносельской Каратузского района Красноярского края. С 1932 г. воспитывался в детдоме, после работал в колхозе. С 1939 г. по сентябрь 1942-го — курсант Красноярской школы военных техников (ШВТ), откуда добровольно ушел на фронт, сражался в партизанском отряде в Карелин. После войны работал учителем, директором школы. В настоящее время пенсионер, живет в селе Лугавском Минусинского района Красноярского края. Событиям, о которых пойдет речь, более сорока лет. Но помню их, будто произошли вчера. Вижу лица моих боевых друзей и товарищей, с которыми пройдены сотни километров по тылам врага. Слышу голоса ребят, делившихся со мной последним сухарем и последней щепоткой махорки, во время ночевок согревавших своим теплом на снегу. Вспоминаю их, живых и мертвых, с чувством глубокого уважения и сердечной признательности. Называю их имена с тайной надеждой, что, может быть, еще кто-то откликнется на мой голос. И произойдет встреча, как с Анатолием Ивановым, с которым мы тридцать лет считали друг друга погибшими. Рассказываю о тех далеких событиях так, как они отложились в моей памяти, без домысла и прикрас. ...Наш отряд был сформирован летом сорок третьего года. Нам предстояло взрывать железные дороги и мосты в ближнем и дальнем тылу противника. Мы прошли подготовку: прыгали с парашютами, по картам изучали подходы к железным дорогам, «крушили» мосты, опоры линий электропередач и связи. Учились действовать в тылу врага группами и в одиночку. Окончательную подготовку к операции мы проходили в селе Куга-Наволок, расположенном на берегу большого озера — Водлозеро. Шли дни за днями, а нас все не перебрасывали через линию фронта. Некоторые ребята уже начали нервничать: почему долго нет самолетов, не напрасно ли, мол, практикуемся? А для меня, откровенно говоря, дни пролетали почти незаметно. Рядом была Нина, Нина Покровская, санинструктор нашего взвода — первая в моей жизни девушка, в которой мне нравилось все, от голоса, живых карих глаз, до коротко стриженных каштановых волос. Маленькая, быстрая, она как-то всюду успевала и, кажется, никогда не знала усталости. В походе, бывало, вымотаешься до того, что на привале не хочется шевелиться, не слушается язык. А Нина, к общему удивлению, еще находила силы кому-то что-то заштопать или постирать, ободряла шуткой. Если мы ухитрялись добыть иногда свежей рыбы, какой-нибудь дичи, сварить или поджарить обязательно просили Нину: готовила она очень вкусно. Во взводе все ребята любовно звали ее «мама Нина», хотя по возрасту большинству из нас она годилась в младшие сестры. О моем внимании к этой девушке ребята, конечно, догадывались, этого не скроешь, ведь все на виду. А я, украдкой следя за ней влюбленными глазами, не надеялся на взаимность и о своих чувствах даже не смел заикнуться, хотя часто ловил на себе ответные взгляды. И мы, наверно, еще долго таились бы друг от друга, если бы не случай. Вышло так, что после прохождения спецподготовки, прежде чем направиться в Куга-Наволок, нам позволили отдохнуть, съездить на три дня в город Сегежу. Когда за нами уже подошли машины, ко мне неожиданно бросилась Зоя Горбачева, санинструктор из другого взвода,— заплаканная, растерянная: «Павлик, хоть ты и не замечал меня, но я... Может, никогда больше не встретимся...» С этими словами обняла и поцеловала меня. Это был первый в моей жизни девичий поцелуй. Я растерялся, не знал, что ответить, как быть, тем более, что все это видела Нина. Под вечер машины свернули в лес и на одной из полян, возле речки, мы остановились на ужин. Костров не разводили, чтобы себя не демаскировать. Норма питания в пути обычная — по два сухаря, на двоих банка рыбных консервов, ну а воды из речки сколько угодно. Разбились на группы, я оказался с Петром Скорняковым и Гошей Башкирцевым (спустя два месяца оба погибли) И тут к нам подсела Нина. Молчаливая, грустная Я старался шутить, вроде ничего не произошло, но улавливал в глазах ее затаенный упрек. и вот короткий ужин окончен. Нина молча поднялась в кузов машины и заняла свое место. Я сел рядом, хотя место было чужим. Молчим. Наконец я не выдержал: «Что с тобой, Нина? За что ты обиделась?» Ответить она не успела, началась посадка — ребята рассаживались по машинам. К моему удивлению, никто даже не заикнулся, что я занял не свое место; все, видимо, понимали мое желание хотя бы в дороге побыть рядом с Ниной. Ведь предстояла одна из самых серьезных операций, и никто не знал, что пас ждет впереди, кто останется жив, а кто не вернется. В темноте без зажженных фар машины идут медленно, как бы ощупью, нет уже прежней тряски, как днем. Такая дорога убаюкивает, разговоры постепенно стихают, некоторые начинают дремать, мостясь головой на плечо товарища. Вижу и чувствую, Нина тоже хочет вздремнуть. Чуточку отодвигаюсь, трогаю ее за плечо и шепотом предлагаю положить голову ко мне на колени. Она благодарно жмет мою руку. Устало кладет голову и тут же засыпает. Я стараюсь не двигаться, чтобы не мешать ей отдыхать, случайно не разбудить. После резкого толчка пилотка сваливается с ее головы, она просыпается, но пилотку не надевает. Осторожно, чуть прикасаясь, я глажу ее волосы. Она не отстраняется, наоборот, берет мою руку и, прижимаясь к ней щекой, вновь засыпает. Километрах в трех от какой-то маленькой деревушки машины останавливаются, объявляют короткий привал. Все соскакивают, разминаются, а я не смею пошевелиться, чтоб не нарушить сон Нины. Терплю, хотя очень устал, онемела спина. Зато счастлив и даже чуть огорчен, когда Нина вдруг просыпается. Она подняла голову, осмотрелась и, наклонившись ко мне, прошептала: «Павлик, милый, ты ведь устал...» Боже мой! Она назвала меня милым! Еще ни одна девушка так не называла. Дальнейший путь отличается лишь тем, что мы поменялись местами. Теперь моя голова покоилась у нее на коленях, ее теплая и ласковая рука прикрывала мне ухо и часть щеки. Я забылся и спал крепким сном. После этой поездки я чувствовал себя самым счастливым человеком в отряде. ...Где-то в начале августа на озеро возле села приводнились два гидроплана. На одном из них улетели трое — первая группа, так называемая пристрелочная. Им предстояло обследовать выбранное для выброски место и обеспечить прием последующих десантников. Среди них, кажется, был Иван Зайцев, у которого неподалеку от места приземления группы жила в оккупации мать. Затем десантировали еще одну группу. Радисткой в этой группе, помнится, была Лида Рындина. Стройная, русоволосая, большие голубые глаза. Красавица! Мы, конечно, не знали, что там и как приземлялись ребята — это дело командования. Но помню, дня через два или три на болото выбросили еще радиста Костромина. Затем наступила очередь нашей группы. Мы — это Петр Широкий, наш командир, Гоша Башкирцев, Василий Клемешев, Петр Скорняков и я. В ночь с 14-го на 15 августа назначили вылет. Рюкзаки, парашюты и боеприпасы давно готовы, сборы недолгие — ждали этих минут. Как водится, ребята сообразили прощальный ужин. С вечера зарядил мелкий дождь, что нам на руку. Провожавшие пожелали удачи. Нина прильнула ко мне, обняла, голос дрожит: «Береги себя, Павлик!..» Что ей ответить? Ободрил, как мог, скоро мол, увидимся, даже пошутил напоследок. Раздалась команда: «На посадку— марш!» Четверо из нашей группы втиснулись в фюзеляж, я занял место стрелка в носовой кабине. Вокруг ночь, за спиной — чуть освещенные от приборной доски лица штурмана и пилота. Летчики спокойно о чем-то переговариваются, видать — дело привычное. Их уверенность передается и мне, успокаиваюсь и жду. Наконец разом взревел мотор, самолет дрогнул, заскользил по озеру. Представляю, как Нина сейчас провожает его взглядом. И вот уже оторвался от воды и понес в темень, в неизвестность. У меня, помню, возникло такое ощущение, будто опять ослеп. Да, к сожалению, с неделю перед этим ходил ощупью. Случилось это совсем неожиданно, в Куга-Наволоке. Под вечер как-то решили с ребятами искупаться, от берега только отплыл, как разом перед глазами сгустилась темень, вместо закатного солнца — темно-желтое пятнышко. С тревогой окликнул ребят, мол, в какой стороне берег, они — с хохотом: «Что, в десяти метрах не видишь?» Потом, конечно, выбраться помогли, прибежала Нина, взволнованно стала расспрашивать, как и что, было ли это раньше. В конце концов успокоила, дескать, скоро пройдет, главное — нужны овощи и свежая рыба. Оказывается, у меня «куриная слепота», это от недостатка витаминов — ведь мы питались в основном концентратами, консервами и сухарями. Нина обо всем рассказала командиру отряда С. Г. Белицкому, и тот, встревоженный, тут же отдал распоряжение, чтобы ежедневно в нашем рационе были лук и чеснок, свежая рыба. Рыбу мы добывали на озере, а лук и чеснок стали выменивать у сельчан на консервы и концентраты. Эти дни, пока я болел, для нас с Ниной были праздником. Командир разрешил Нине готовить для меня отдельно, мы ели из одного котелка, чему от души радовались. И не могли наговориться — откуда что бралось! В полете я вспоминал о многом, летели долго. Тучи рассеялись, обозначился горизонт, показалась луна. Стало светлее, различались озера и речки, тайга, но — ни единого огонька! И вот в кабине вспыхнул красный глазок — сигнал: приготовиться к прыжку. Оборачиваюсь к штурману и пилоту, они приветливо улыбаются и кивают, мол, ты не ошибся, сейчас будешь прыгать. Вижу, как вместо красной лампочки вспыхивает зеленая, улавливаю: «Пошел!» Штурман показывает, дескать, прыгай, на прощанье машет рукой. Высовываюсь из кабины, ветер бьет по лицу, переваливаюсь за борт и тут же оказываюсь в пустоте — лечу! И вдруг резкий рывок, вроде на миг задерживаюсь, уже чувствую над собой упругие стропы и купол. Условных сигнальных огней внизу нет, пока не вижу и парашютов, хотя самолет уже повернул на обратный курс. Где же товарищи? Может, спрыгнули раньше?.. Напрягаю зрение, земля ближе и ближе, а желанных парашютов не нахожу. И вот колкие ветви шаркнули по ногам, невольно зажмурился, напрягаясь всем телом, вроде и задержался, но еще проваливаюсь куда-то, ударился обо что-то спиной — понял: «Завис на дереве!» Уловил чуть слышимый шум мотора, поискал глазами самолет, но его уже нет, зато — тревога: «Неужто один?» Парашют накрыл большую сосну, я повис на стропах. Внизу различил верхушки молоденьких сосен, но высоту определить трудно, еще темно. Начал раскачиваться, норовя ухватиться за ствол, но никак не могу: дерево толстое, на моем уровне сучьев нет, да и мешает рюкзак, висящий на груди, он — под завязку: продукты, два запасных диска к автомату, сотня патронов, взрыватели, детонирующий шнур, две гранаты, запасная батарея к радиостанции, перевязочные пакеты и всякая мелочь. А за спиной—автомат. Подтягиваюсь на стропах до сучьев, надеюсь по ним добраться к стволу, они тяжести не выдерживают, ломаются — вновь зависаю. Пытаюсь отстегнуть карабин парашюта, что на груди, и тоже никак не могу, мешает грузный рюкзак. Хочу сбросить его на землю, уже начинаю отстегивать — тут же приходит здравая мысль: в нем взрыватели и гранаты, метров двадцать детонирующего шнура, при ударе о землю может быть взрыв. Становится не по себе. Придется падать вместе с рюкзаком. Удачно — значит, останусь жив, взорвется — мгновенная смерть. Будь что будет! Финкой перерезаю стропы, лечу, момент — и острая боль в правой ноге пронизывает все тело. Цепенею от мысли: «Неужели сломал?» Калека — на что я годен? Даже если найду своих. Обуза. Но главное—из-за меня может сорваться вся операция. Нет, только не это! Снимаю автомат и рюкзак, с трудом стаскиваю сапог и ощупываю ногу. Пальцы шевелятся, повинуется и стопа. Значит, перелома и вывиха нет. Может, растяжение? На душе становится легче, все-таки не перелом, а раз так — буду терпеть. В крайнем случае ковылять можно с помощью палки, как-нибудь приспособлюсь. Только парашют с дерева надо снять, уже светает, а на темной зелени он виден издалека. До нижних сучьев сосны метров пять, ствол — еле обхватишь. Как по нему взобраться? Да еще нога, чуть шевельнешь от боли темнеет в глазах. Подползаю к сосне, прикидываю, что делать. Вспомнился кинофильм, в котором один из героев влезал на дерево с помощью петель, прикрепленных к ногам. Из обрывков строп и подвески парашюта мастерю петли, охватывая ими комель сосны, от жгучей боли скриплю зубами, но все же терплю, приспосабливая к ногам эти петли. Медленно, очень медленно карабкаюсь вверх, взмок до испарины. Наконец достиг нижней кромки парашюта; финкой кромсаю его и сбрасываю куски. Особенно долго возился у самого верха, остатки шелка никак не мог отцепить, пока не сломал макушку. С высоты осмотрелся, вновь закралась тревога: ничего похожего на безлесое болото, куда планировалась наша выброска. Может, пилоты ошиблись? Тогда, значит, мои товарищи сброшены в другом месте. Куда? За гривой, на склоне которой стоит сосна, ничего не видно. Может, там? Слезаю, долго ползаю по земле, собирая обрывки парашюта, закапываю их. Два больших куска и четыре стропы на всякий случай уложил в рюкзак. Туго перебинтовал ногу. Устал до предела, сил никаких, а мысли— роем, да все об одном: что делать? В конце концов утешаюсь, что где-то поблизости должны быть товарищи, надо искать. Подбираю крепкую палку и, опираясь, шаг за шагом начинаю подъем на гриву, откуда надеюсь увидеть какие-нибудь знакомые ориентиры. Карты у меня нет, их дают только командирам групп. С вершины гривы «нашего» болота не вижу, просматривается лишь неширокое, длинное озеро. Вспоминаю: подобное озеро должно быть западнее болота, километрах в пяти, но — это ли? У того, что на карте, есть характерные приметы: с севера вытекает речушка, а с востока посередине должен быть залесенный мыс. Далеко, однако надо проверить, иного выхода нет. Солнце уже перевалило за полдень, вокруг тишина. На мне стеганый бушлат, за спиной рюкзак, на груди автомат, а на поясе запасные диски. Жарко, хочется пить. В поисках воды все же не останавливаюсь, ковыляю к озеру. Кажется, озеро — то самое, что на карте: на противоположном берегу выделяется мыс. Значит, выйду и на болото. Таясь, осторожно осматриваюсь, нет ли чего подозрительного, жадно припадаю к воде. Теперь надо выбраться к северной части озера. Есть ли там речка? Если увижу — отпадут все сомнения: останется пройти пять километров на восток, а там на болоте должны быть друзья. Всего пять километров! Товарищи, конечно, давно меня ждут. Нам приказано найти радиста Костромина и приготовиться к приему следующей группы десантников. Товарищи могут пробыть на болоте двое или трое суток, за это время я должен дойти, обязательно! В этом мое спасение. Без друзей и без связи, да с такой ногой — это медленная и мучительная смерть от голода, ведь продуктов у меня всего на неделю. И лишь тут, ковыляя вдоль озера, я почувствовал страшный голод, оно и понятно: почти сутки ничего не ел. И все же решил терпеть, пока не увижу речку, верил: найду — значит, озеро то самое и, может быть, завтра встречу своих ребят. Речку заметил издали, учащенно забилось сердце. Ура! Теперь ясно, где нахожусь. Перебрел, вымочившись до пояса, выбрал сухой бугор и быстренько развел костерок. Из половины пачки (100 граммов) сварил кашу и размочил сухарь, поел. Нога по-прежнему ноет, чуть неловко ступил — адская боль. А тут, как на зло, вдоль берега длинная и топкая болотина, пришлось обходить— ковылял лишние два-три километра, пока не сгустились сумерки. Устал, выбрал место для ночлега — в седловине маленькой гривы среди валунов. И долго не мог уснуть, баюкая ногу и покуривая в рукав, не мог отогнать тревожные мысли, пока не заставил себя поверить в скорую встречу с друзьями. Утром очнулся от боли. Нога вспухла, продрог. Наспех погрыз сухарь, заедая консервами, выждал рассвет и тронулся в путь. Иду напрямик по низине, хотя следует выбирать сухие места, где не виден след. Оставляю после себя чуть не тропу и все-таки не сворачиваю, забывая об осторожности, — спешу, очень спешу, как позволяет нога, иначе буду опять ночевать один. Товарищи должны быть с южной стороны болота, выставят охранение — и незамеченным не пройдешь. Если, конечно, они приземлились. Но парашютов в небе не видел — когда и куда они спрыгнули? Почему оказался один? Наконец вышел к большому болоту. Определить трудно, «наше» оно или нет, вокруг ни единого деревца, чтобы подняться и осмотреть местность. Не задерживаясь, ковыляю в южную сторону, на этот раз осторожно и медленно. Вот и край болота, начинаю искать следы. Где-то здесь должен быть сборный пункт. Бреду, присматриваюсь к каждой вмятине, но увы, следов нет. Да то ли это болото? На восточном краю возвышается продолговатый бугор, откуда есть надежда сориентироваться. Спешу туда, снова забыв об осторожности. Болит натруженная нога, стиснув зубы, все-таки тороплюсь. С бугра просматривается все болото. Нет, все-таки — не то. Здесь от болота на юго-восток отходит широкий «отросток»— видимо, там вытекает речка. Куда же я угодил? Подавленный невезением, долго сижу, опустошенный и ко всему безразличный. Неожиданно возникает мысль, что друзья могли выпрыгнуть позже меня. Значит, могут быть совсем в другой стороне. Назад, скорее назад! Спохватываюсь и, забывая про боль в ноге, почти бегу по своим следам, чтобы скорее вернуться к месту приземления. Добираюсь туда лишь в сумерки. Все, дальше не могу. Хватает сил лишь размочить сухарь, да съесть из банки остатки консервов. Тут же засыпаю, кое-как устроив постель из хвои, мысль напоследок одна: «Где ребята?». И вижу сон: летит, приближаясь, вражеский самолет, ближе и ближе, летчик заметил меня и начинает пикировать. Я вроде ищу укрытие, спрятаться негде, а самолет, кажется, вот-вот врежется прямо в меня, звук мотора становится невыносимым... Просыпаюсь. «Что это?» — действительно слышу гул мотора. Он удаляется па восток, через несколько минут возвращается. Наш! Гидроплан МБР-2, его с другими не спутаешь. Может быть, тот же, на котором сюда летел. Представляю лица штурмана и пилота, всматриваюсь и жду с тайной надеждой, что, возможно, покажутся купола парашютов, прыгнет очередная группа... Нет, самолет скрылся. Значит, раз возвращается, где-то поблизости сбросил десантников. Меня охватывает радостное волнение. Теперь я знаю направление, куда следует идти. Прикидываю, сколько минут прошло, пока гидроплан сходил «туда» и назад, как далеко от меня выбросил десантников. Надо идти, не задерживаясь! Вдруг там Нина? Сна — как не бывало! Быстренько раскидал «постель» и закопал консервную банку, сориентировался по компасу и, подхватив рюкзак, заспешил в темноту. Порой забывая о всякой предосторожности, я шел почти напролом. Каждый шаг отзывался болью в ноге. Оно и понятно: днем все-таки видишь и бережешься, а в темноте, ориентируясь лишь по компасу, оступаешься и падаешь чуть не на каждой выбоине и кочке. И все равно гнал себя вперед. Подхлестывала надежда, что вот- вот наткнусь па ребят, пусть из другой группы, главное— буду среди своих! В конце концов, обессилев, останавливаюсь на привал. В укромном месте развел костер, сварил кашу. После еды ощутил приятную слабость; чувствую, без отдыха далеко не уйти. Небо затягивается тучами, зашелестел листьями ветер. Залезаю под ель, изготавливаю к стрельбе автомат, рядом кладу две гранаты, запасной диск. И разом будто проваливаюсь, забылся. Сколько проспал — не знаю, часов нет, солнца тоже не видно. Шуршит начавшийся дождь, на душе тревожно. Наверстывая упущенное, устремляюсь дальше. А дождь льет, в сапогах хлюпает жижа, промок до нитки. В сумерках наткнулся на вывороченную ель, вижу: под корневищем сухое логово. Для ночлега лучшего места не сыщешь. И только начал ломать пихтовые ветки, чтобы замаскировать убежище, как замер от неожиданности: автоматные очереди! Близко, не далее километра. Резкие и короткие звуки наших автоматов перемежаются с более глухими очередями финских «суоми». Идет бой! Один за другим грохнули взрывы гранат, стрельба прекратилась. Так же внезапно, как началась, больше — ни выстрела. «Опоздал!»—пронзило меня. Подхватился, с первым же шагом ожила боль. К черту всякую боль! Товарищи где-то рядом, могу успеть, будем вместе. Скорее, скорей!.. Не помню, сколько и как бежал, ныряя под ели и пихты, лихорадочно шарил глазами возможную цель, держа автомат наготове. И знаю, не обломись с треском сук, — его зацепил рюкзаком — в таком азарте, пожалуй, нашел бы скорую смерть. Упруго лопнувший сук, как выстрел, заставил упасть на землю, враз отрезвил. Лежу на мокрой земле, в голове — хаос. Как получилось, что я оказался один? Пытаюсь осмыслить подробности, с чего начинался наш вылет. Зачем штурман подал сигнал «прыгай», если внизу не видел костров? Халатность, или он получил по рации указание? Дальше. Сигнал из носовой кабины дублировался и в фюзеляж, где сидели товарищи. За одну или две секунды все четверо выпрыгнуть бы не успели. Значит, если не первым, я мог быть вторым или третьим, даже четвертым, но никак не последним. Куда они подевались? Затяжных прыжков быть не могло, не предусмотрено, спускающихся парашютов не видел. Выходит, никто не прыгал. Почему? Или в фюзеляже не сработала сигнализация, или же по какой-то причине командир группы отменил выброску. Что за причина? Для десанта выбран глухой и болотистый район, населенных пунктов поблизости нет. Каким образом и так быстро здесь оказались финны? Значит, враг знал, десантников ждали. Меня, пожалуй, искать не станут ни свои, ни чужие, а раз так — встреча может быть только случайной. Выходит, единственное, что остается, — идти за теми, кто преследует нашу группу, и выбрать момент, чтобы ударить с тыла, врасплох. Эта ночь показалась мне вечностью. В мокрой одежде холодно, согреться никак не могу, размяться нельзя— враг где-то поблизости. Забываюсь заячьим сном, кое-как дождался рассвета, торопливо съел байку консервов и два сухаря. Это много, норма почти на сутки, но иначе нельзя, нужны силы — впереди трудный день и возможна встреча с противником. Сейчас в любую минуту надо быть начеку. И в самом деле: не успел пройти метров триста — наткнулся на след. Дождь успел размыть узоры подошв, и чей тут ступал сапог, определить трудно. Зато ясно, в какую сторону шел хозяин этих сапог. Всматриваясь, ползаю на коленках, еще натыкаюсь на след, еще. Их много, здесь люди шли цепью. Даже две десантные группы не могли оставить столько следов. Финны, конечно! При мысли, что за соседним бугром, может быть, затаились и ждут, становится не по себе. Все-таки выползаю на этот бугор, возвышающийся над окрестностью, осматриваюсь. Никого! Зато в ближней низинке натыкаюсь на обрывок газеты, нахожу пустые консервные банки. Догадаться не трудно, что тут ночевали финны, причем без костра — видать, боялись внезапного нападения. По шалашикам и лежанкам установил: их было человек 18—20, ушли утром. Догнать! Представляю, как буду «висеть» на хвосте у финнов, выберу нужный момент и ударю им в спину, чтобы помочь друзьям. Если повезет, финнов могу обогнать: ведь остановятся же они для отдыха или обедать. Тогда обойду их стороной и окажусь впереди, может быть, догоню своих. Мозг работает напряженно, четко. Быстрее вперед! Только не терять осторожности, открытый бой мне невыгоден, скрытность — главный мой козырь! Спешу дальше, кое-где даже бегом, как позволяет больная нога, однако чем дальше — чаще и чаще теряю следы, начинаю нервничать. Сгустилась темень, решил ночевать. В полукилометре от дороги выбрал кусты, затаился. И долго не мог уснуть, прикидывая, как отыскать друзей. Хотя уже понимал, что шансов на встречу почти никаких. Эту ночь едва скоротал, мокрый до нитки, промерз, и снились кошмары. А утром чуть свет снова был у дороги, обшарил окрест не один километр, наткнулся на мостик через речушку. Может, ушли по воде? Вернее всего, чтобы запутать следы, — не возьмет ни одна собака, но — вверх повернули или же по течению? Надеясь увидеть на берегах какой-либо след, весь день бродил по воде, уходя от мосточка на многие километры, затем вернулся к дороге и снова петлял вокруг, пока, вконец обессиленный, не свалился в кусты. Куда двинулись наши парни и их преследователи? Почему исчезли следы? Видимо, дальше искать бесполезно, теперь— главное: как быть самому? И снова почти бессонная ночь. Утром развел костер, просушил одежду и сапоги. Продолжать поиски? Сил уже нет. Помню, огонь погас, а я, ко всему безразличный, долго еще сидел, привалившись к дереву, опять незаметно уснул. Где-то в полдень, очнувшись, решил сделать «ревизию» в рюкзаке. Батарею «БАС-80» закопал, больше она не нужна, шнур и взрыватели, может быть, пригодятся. Осталось две банки рыбных консервов, четыре пачки концентрированной пшенной каши по 200 граммов, около дюжины размокших сухарей, две пачки махорки и коробок спичек. На чью-то помощь дальше рассчитывать нечего. Прикинул так: консервы пока не трогать, они не испортятся, норма в день—размокший сухарь и немного каши, чтоб каждой пачки хватало на двое суток. Зато ягод и грибов — вволю: голубика созрела, поспевают черника и брусника. Конечно, не без риска быть обнаруженным, можно добыть какую-то дичь. Главное, только б не угодить в засаду! Поразмыслив, куда идти, решил пробираться к своим, на восток. Может, в пути выйду на партизанский отряд? Один, да еще с больной ногой — какой из меня воин. К тому же, кроме взрывателей и автоматных патронов,— ни одной толовой шашки; они в рюкзаках товарищей. Нет и карты, чтоб сориентироваться, даже не знаю, где нахожусь. По солнцу и компасу сверил время и направление, напоследок еще закурил и, повернув на восток, твердо решил: если что—живым не возьмут. Даже сейчас, спустя более сорока лет, порой вижу себя тем двадцатилетним парнем, что пробирался по тайге в поисках своих товарищей. Защитного цвета бушлат, видавший виды, пилотка и тощий рюкзак. Но — не подступись: за поясом две гранаты и запасной диск к автомату, нож, на груди автомат, готовый в любой момент полыхнуть огнем. Так и шел, пробираясь через болота и речки. Ночевал, как правило, в гуще леса, а чтобы не оставлять следов, редкие просеки и дороги переходил на еловых пли пихтовых ветках, привязанных к подошвам сапог. В конце концов сухари кончились, доел концентраты; ягоды уже надоели, не хотелось на них смотреть. В основном питался грибами. Поджаренные на костре без соли, они, правда, не так вкусны, но все же лучше, чем ягода. Остались только консервы. За первые дни не видел ни зверя, ни дичи, кроме мелких пичужек. Варил лишайник, добавляя туда остатки рыбных консервов, дни отмечал зарубками на автомате. На десятые сутки наткнулся на поле с рожью. Нарвал колосков, отошел в лес и с аппетитом сжевал спелые зерна. Затем, осмотревшись, из колосьев «намолотил» пригоршни три в котелок и, минуя деревню, в пяти-семи километрах от поля сварил кашу. Ну, думал, пока не убрана рожь, голодная смерть не грозит. Через два дня я снова вышел к ржаному полю, нарвал колосьев и повернул назад. Вскоре присел отдохнуть, рассчитывая к ночи вернуться в свое логово. Но не успел покурить, как пришлось затаиться: три финских автоматчика! Идут по моим следам довольно свободно, двое — один за другим, третий — чуть в стороне. Я отполз к поваленному стволу. Уходить или принимать бой? После такого длительного недоедания далеко от них не уйдешь. Пока не заметили, внезапность — мое преимущество. Подпустил их метров на сорок, дал очередь из автомата. Попадали все, но тут же ответная очередь. Вижу: стреляет один, который шел в стороне, двое других недвижимы. Живой огрызается короткими очередями, наугад, затем вскакивает и зигзагами пускается наутек. Метров через пятнадцать вновь падает и строчит, но теперь более точно — пули сбивают кору с сосны, за которой лежу. Я выжидаю. Вот он снова вскочил, даю по нему длинную очередь, но, к сожалению, финн уже скрылся в гуще стволов. Опасаясь, не затаился ли, я тихонько отполз, заспешил в глубину леса. Не смея передохнуть, торопился до самого вечера, в темноте перебрел какую-то речку, затем болото и тут, чувствуя относительную безопасность, решил ночевать. Костра не разводил, добытую рожь разложил по карманам, чтоб в день съедать только по горсточке. Отныне, раз уж напали на след, жди погоню. Значит, у поля меня кто-то видел, к деревням подходить нельзя. Дальше, чтобы сбить финнов с толку, выбранного направления уже не придерживался; шел там и туда, где по суше. И всякий раз, встретив речку, долго брел по воде, чтобы собаки не взяли след. Погода стояла хорошая, днем еще припекало, поэтому в полдень, как правило, затаившись, где-нибудь отдыхал. Установил и систему питания: вечером горсточка каши и чай, заваренный брусничником с ягодами, утром — холодный чай и несколько щепоток зерен. Костерок разводил только после захода солнца. И так день за днем, еще пятеро суток после того, как произошла стычка. Кажется, на двадцатый день встретил довольно высокий хребет, поднялся и сразу увидел большое озеро. Онежское! Догадался потому, что сутки назад пересек железную и шоссейную дороги, которые на карте — близко от озера. Онежское, конечно! На той стороне наша земля. Будь напрямую тайга, за два-три дня осилил бы, а тут — безбрежное море, водная гладь сливается с голубым небом. Как попадешь к своим? Нужна лодка, надо искать. От хребта к озеру осталось два-три километра. Сколько ни всматривался, ни одной лодки, жильем не пахнет. Кстати, мой слух и нюх так обострились, что запах дыма, к примеру, улавливал за несколько километров. Поблизости вроде бы никого, однако к воде выходить все-таки не решался, знал: вдоль «своих» берегов у финнов контрольные тропы и, стоит их пересечь, очередной патруль поднимет тревогу. Направился параллельно берегу. За дальним мысом неожиданно показались крыши. Деревня! Кое-как забрался на дерево, благо что от земли много сучьев, затаился среди ветвей. Деревня на берегу залива, в устье речушки. За избами мирно пасутся коровы и горбятся копны, у самого устья какая-то будка и несколько лодок. Вижу, из нескольких домов вышли солдаты, их одиннадцать человек. Построились и затопали к длинной избе, вроде барака. Видимо, там столовая, значит — тут небольшой гарнизон. Так и есть: вскоре к причалу направились двое, разводящий и часовой, следом — еще четверо. Они разделились на пары, в разные стороны зашагали вдоль берега. Это патруль. К вечеру показались две моторные лодки — тоже, видать, патруль. Значит, озеро контролируется с берега и по воде. С наступлением темноты осторожно крадусь к лодкам, метров за пятьдесят уловил голоса. Присмотрелся и вижу: разводящий сменил часового, у будки вскоре пыхнула зажигалка, замельтешил огонек сигареты. Финны, видать, здесь не пуганы, это мне на руку. Добрался до крайней лодки, обследовал. Не везет! Даже сняв часового, лодкой воспользоваться не смогу: во-первых, она примкнута на цепь, главное же — очень большая, не сдвинуть. Не зря прибывшие вечером патрули ждали друг друга, каждую лодку на берег вытаскивали вшестером. Может, есть и поменьше? Ползу к соседней, затем еще и еще... Проклятье! Все на цепях, замки не открыть. Подобраться и оглушить часового — ключи, может, в будке? — но тут же себя одергиваю: а что дальше? Лодку-то все равно одному не столкнуть, зато хватятся — переполох и погоня, короткий бой и... конец. Еще хуже, если возьмут живым. Покидаю берег, тороплюсь в лес. Идти в темноте трудно, того и гляди выткнешь глаза. И все же спешу, не уверен, что утром мои следы не заметят. Надо подальше, пока могу, пустят собак—не уйти. Переночевал в глубоком лесу. Как ни тревожился, к озеру все же манило. Надеялся, что в какой-нибудь деревне лодку все-таки найду. Однако в трех деревнях, куда выходил ночами, стояли финские гарнизоны, лодку выкрасть не удалось. Надежда, которой жил шесть суток, рухнула. Скитаясь по взгорью и отсиживаясь на хребтах в дни, когда охотился за лодкой, я видел противоположный берег. И решил, что, двигаясь вдоль побережья, в конце концов выйду к своим. Но это был просто широкий залив, в глубине которого расположен не то крупный поселок, не то городок. Пришлось его далеко обходить, на что потратил еще двое суток, и чудом не утонул, переправляясь на бревнышках через реку. Да еще начались дожди. Мокрый, голодный, еле бреду. Сапоги развалились, язык от ягоды вспух, как ошпаренный кипятком, к зубам больно притронуться. И нет сил. В день прохожу не более пяти-шести километров, ночами дрожу от сырости и холода. Ночлег, как правило, выбираю засветло, где есть камни, нагреваю их и ложусь на кострище, а два-три камня греют мне спину и ноги. Есть нечего, лес будто вымер — никакой живности. Варю сосновую кору, измельчая ее ножом, добавляю лишайник, кипячу с полчаса и в эту жижу кладу пригоршню ягод. Месиво не из приятных. Глотаю его почти не жуя, так как к зубам не притронуться, но желудок все-таки набиваю, иначе нельзя. Не помню уж на какой день, только опять вышел к железной дороге и затаился. Вдруг захотелось узнать, как часто ходят тут поезда и какие; еще надеялся, что эти сведения, может быть, пригодятся. Часов через пять или шесть показался поезд, грузный состав: заметил, как прогибаются рельсы. Идет без охраны, видимо, здесь никто не тревожит, наши отряды сюда пробирались только зимой, по льду. Вот бы взорвать! Накатила обида и злость, что оккупанты разъезжают здесь безнаказанно. Тут же созрело решение: взорвать! А чем? Толу нет, есть лишь взрыватели и детонирующий шнур. Гранатой! Одну оставить на всякий случай, другую — в дело. Куском детонирующего шнура обвязал гранату, приспособил ее под стык рельсов, вниз колпачком и предохранителем, остатки шнура прижал вдоль рельса и под него затолкал все взрыватели. Аварии может не быть, но шуму взрыв наделает. Пусть! Пусть боятся и думают, мол, партизаны — кто же еще? Гранату прикрыл куском еловой коры, меж колпачком и корой пристроил сучок. Под тяжестью поезда рельс прогнется, разрушит кору, и колпачок, лишившись упора, соскочит с гранаты, тогда— взрыв. Осторожно вынул чеку, метнулся кубарем с насыпи, выждал десять секунд,— взрыва нет. Ура! Значит, «конструкция» удалась, дело теперь за поездом. И, зная, что они ходят тут редко, прежде чем повернуть в лес, прошел с километр по шпалам. Так надежнее, не оставишь следов, их смоет дождь, он по-прежнему сеет, а острый запах шпал отобьет нюх у любой собаки. Уходя от возможной погони, хотя еле переставлял ноги, все же чувствовал себя окрыленным. Правда, немного сомневался, сработает ли граната, но когда под утро услышал далекий взрыв, будто прибавилось сил. Знай наших! После войны, рассматривая как-то карту Карелии, я поразился тому, как сильно изрезан прожилками речек северо-западный берег Онежского озера, как много там бухт и заливов, маленьких и больших, врезающихся в сушу на десятки километров. Именно здесь, огибая заливы, прошел я десятки ненужных верст, пока не решил выбираться на северную сторону озера, придерживаясь железной дороги, идущей к Медвежьегорску и дальше — на Сегежу, Беломорск и Мурманск. День проходил за днем, дожди сменялись ясной погодой, начались заморозки. С деревьев опала листва, исчезли грибы, осыпалась ягода. Забыв про осторожность, пробовал охотиться на глухарей, но чуткие птицы близко не подпускали, стрелял и ел только дятлов. А ночные заморозки стали мучить сильнее, нежели голод. Забываясь только во сне, часто задумывался, не покончить ли муки разом — стоит нажать спусковой крючок автомата. Меня давно потеряли, живым уже не считают, родные, поди, оплакали, получив похоронку... В такие критические моменты опять слышал голос Нины: «Береги себя, Павлик!» Вставали перед глазами лица родных, друзей, вспоминались мечты о том, как вернемся после войны домой, в родную Сибирь... Нет, умереть никогда не поздно. Надо держаться! После таких раздумий вновь поднимался и брел, ориентируясь лишь на шум и свистки паровозов, стараясь от дороги не удаляться и близко не подходить. В день проходил не более трех-четырех километров. Основная пища теперь была из сосновой коры и клюквы, изредка съедал дятла, уже не заботясь о том, что выстрелы наведут на след. Наступало какое-то отупение и безразличие ко всему, шел почти машинально, еле передвигая ноги. И беспокоился лишь о том, как развести костер. Спички кончились, огонь добывал «катюшей», приспособив отвертку вместо кресала. Трут заменяли шнур от бушлата, сухие угли и порох. Однажды утром очнулся и ахнул — снег! Следы теперь, как свидетели, их не скроешь. После обеда снег, правда, частично растаял, но тревога усилилась. К вечеру, помню, вышел на ровное плато, кругом валуны. Свернув в сторону метров на тридцать, как делал всегда, чтобы в какой-то мере запутать след, за одним из больших валунов решил отдохнуть и, кажется, задремал, сквозь дрему уловил лай собаки. Сперва даже не осознал, во сне или наяву, однако насторожился. Тихо. Ну, думаю, мерещится. Снова закрыл глаза. И вдруг лай отчетливый, гляжу: по болоту, где только что я прошел, спешат четверо, пятый чуть впереди, с собакой. Бегут по следу, значит, уже не уйти, схватка будет короткой. Не могу припомнить, какие были они, эти финны, во что одеты,— видел только собаку да темные автоматы. Затаился и жду, приготовил гранату. Голова враз освежела, мысли работают четко. На том месте, где я свернул, снега нет и следов не видно — значит, собака должна замешкаться, финны остановятся, начнут совещаться. Они ближе и ближе, уже доносится топот и учащенный собачий хрип... Пора! Бросаю гранату — взрыв, тут же строчу из автомата. Преследователи попадали. Слышу собачий визг и слова команды. О соседние валуны зацокали пули, рикошетят с воем. Стреляют, видимо, наугад. Я выжидаю, стараюсь не выдать себя. Два солдата вдруг вскакивают и пускаются наутек, третий их прикрывает короткими очередями. По одному из убегающих пускаю длинную очередь, он падает. Но другой успел юркнуть за дерево и строчит по мне. Видать, заметил: пули бьют в мой валун и взрывают перед ним землю. Короткими перебежками отступает и третий финн. Я на выстрелы не отвечаю, осматриваюсь. Позади и вокруг никого, собаки тоже не слышно. Ага, значит, остались двое, уходят дальше и дальше, все еще отстреливаясь короткими очередями. Двое из пяти! Меня охватывает возбуждение, смеюсь и плачу. Жив! Пока еще жив! Мелькает желание осмотреть убитых, но там может быть раненый, затаился. Нет, рисковать не стоит, пора уходить... С короткими передышками часа за три на этот раз я одолел километров пять — откуда и силы! Снег весь растаял, день на исходе, нужно подумать, чем подкрепиться и где уснуть. Ночлег — дело привычное, а вот с пищей плохо. Место высокое и сухое, клюквы тут нет, брусника осыпалась. Остается одно, раз уж теперь обнаружен,— охота. До сумерек подстрелил двух дятлов и тетерева. Удача! Добычи хватит почти на неделю, а завтра, может быть, повезет еще. Забота теперь другая— как замести следы? На другой день, чтобы сбить возможных преследователей с толку, — единственный выход! — до вечера брел по речке, пока не вышел к болоту, откуда она вытекает. Вода холоднющая, ноги окостенели. И все же, опасаясь погони, костер разводить не стал, хотя всю ночь не сомкнул глаз — донимали ноги. Растирал их, закутывал в бушлат, грел дыханием, и не мог побороть озноб — простыл! От сапог остались одни голенища. Разрезал рюкзак, смастерил опорки вроде лаптей, обвязал их бинтами. Чувствуя непомерную слабость, под утро насобирал хвороста, под толстой елью устроил лежанку. Тут же на маленьком огоньке сварил остатки тетерева, с жадностью выпил бульон, но мясо не съел. До сих пор не могу вспомнить, сколько дней провалялся под той елью. Зыбкая память хранит немного: мерз и потел, донимали кошмары, забывался во сне и куда-то спешил, уходя от погони. Очнулся от чужой речи, передо мной два финских солдата и офицер. Дернулся к автомату, а его нет. «Плен!»—вспыхнула и погасла тревога, потерял сознание... Первое, что ощутил, приходя в себя, — запахи и тепло деревенской избы. Лежу на полу, чувствуя, как согреваюсь. Пошевелил пальцами ног, приоткрыл глаза — вижу: надо мной склонились чужие лица, солдаты и офицер, удивленно разглядывают. Затем усадили на лавку, привалился к стене. В избе хозяин с хозяйкой. Офицер что-то сказал, появилась еще одна женщина, помоложе, говорит по-русски, в руке бутылка с какой-то жидкостью. Налила из нее полстакана и протянула, чтоб выпил, — я покачал головой. Финны разом о чем-то заговорили, женщина перевела, мол, что лечебные травы, полезно, не хочешь пить — вольют силой. При этих словах запрокинула мне голову и ложкой разжала рот,- ощутил крепость водки и валерьяновый запах. И вскоре ожил, почувствовал себя лучше. Солдаты и офицер, переговариваясь продолжали меня разглядывать, даже ощупывали, словно не веря, что перед ними русский. Действительно, есть чему подивиться! Рваный, одни клочья, бушлат, прогоревший во многих местах. На голове замызганная пилотка, прикрывающая спутанные длинные волосы. Брюки неопределенного цвета, а на ногах опорки, перевязанные крест- накрест бинтами и обрывками лямок от рюкзака. Сам, конечно, худущий, запали щеки, обросшие редким пушком,— нос да глаза. Дали мне кружку горячего чая, заваренного на поджаренных корках хлеба, пока ни о чем не спрашивали. Видимо, не тревожась, что убегу, — от слабости не мог говорить, — меня затащили в какой-то амбар, следом хозяин занес охапку соломы и старое ватное одеяло. Лязгнул замок, наступила темень и тишина, я сразу уснул. И трое суток мое одиночество нарушалось лишь тем, что утром и вечером молодая женщина — та, что говорила по-русски — ставила на порог еду: сухарь и кружку жиденького бульона. С каждым разом, правда, порции увеличивались. Вечером на четвертые сутки, когда уже мог вставать, она принесла тарелку супа, кусок ржаного хлеба и две вареных картофелины. Шепнула: готовься к допросу—из Петрозаводска приехал какой-то офицер. Я решил выдать себя за солдата Советской Армии, который ночью якобы отстал от своих и заблудился. Одежда на мне армейская, документов, как и положено, никаких — легенда казалась правдоподобной. По моим подсчетам, в тайге и среди болот я скитался более пятидесяти дней. На допрос привели в ту же избу. За столом — два офицера, незнакомый и тот, кого уже видел, с ними молоденькая переводчица, у двери — два солдата. Начались вопросы, я отвечал: фамилия, имя, воинская часть, где и когда отстал, как очутился здесь. Офицер из Петрозаводска слушал и ухмылялся, затем неожиданно зло глянул в упор: «Где рация?» Продолжаю твердить: мол, я простой солдат, меня с кем-то путаете, он — свое: «Где рация? Куда ее спрятал?» Ничего не добившись, кивнул солдатам, стоящим возле дверей. Я не успел оглянуться, как сильным ударом в голову меня сшибли па пол, стали пинать... Очнулся, когда облили водой. Снова те же вопросы, опять побои. В конце концов офицеру, видимо, надоело, сказал, что ему все известно, что если еще буду врать, судьба моя решена — завтра повесят. И предложил до утра все обдумать. Снова я в амбарушке, лежу на соломе, непослушное тело поет, в ушах непрерывный звон, сон не идет. Что им известно? Откуда они знают о выброске нашей группы? Кто схвачен? В сумерках лязгнул замок, появилась знакомая женщина— принесла еду. Я с трудом сел, от еды отказался, она прошептала: «Ешь. Тебе нужны силы, чтобы...» Часовой ее выдернул из дверей, отшвырнул. Кто эта женщина? Что она не договорила? Вопросов много, но ни на один нет ответа. А силы нужны, действительно, надо поесть, кто знает: что меня ждет? Проснулся рано, долго еще лежал наедине с тревожными думами, пока часовой не открыл дверь — сунул через порог кусок черного хлеба, поставил кружку с водой. Умылся, съел хлеб, готовлю себя к новой встрече. Терпеть! Надо вынести все, но стоять на своем. На этот раз офицер был подчеркнуто вежлив, оказывается — чисто говорит по-русски. Даже извинился за «усердие» солдат, но обвинил меня, дескать, повинен сам, почему во всем не признался. Порывшись в портфеле, он вынул листок бумаги, прочел вслух фамилии наших ребят, в том числе и мою, спросил: «Ну, разве таких не знаешь? Михалап Николай, Нелюбин Петр, Башкирцев Георгий... Ну, вспомнил?» Я отрицательно покачал головой. Успел заметить его кивок солдатам — и тут же, сбитый ударом в спину, оказался вновь на полу... Помню, били и отливали водой. Очнулся снова в амбаре. Тело будто чужое, губы распухли, чуть шевельнешься — боль в каждой клеточке тела. А в голове вопрос: откуда известны фамилии ребят? Искал ответа, строил различные предположения. Воображение рисовало невероятные картины, от чего голова шла кругом, уже начинало казаться, что просто-напросто я свихнулся. Только под утро забылся тревожным сном, а когда лязгнул замок, снова уже не спал, и первая мысль — держаться! Ни одного слова больше, чем было сказано. Но, к моему удивлению, встреча на этот раз оказалась короткой и мирной. Я вновь повторил «легенду», офицер усмехнулся: «Твое упрямство напрасно. Мне все известно». И приказал увести. Вскоре та же женщина принесла кусочек хлеба, картофель в «мундире» и кружку горячего чаю. Сказала всего три слова: «Ешь. Офицер уехал». Впервые попытался заговорить, спросил,— какое сегодня число и как называется эта деревня, — она ни слова, ушла. И все оставшиеся дни я снова коротал в одиночестве. Чего только не передумал! Зная, что грозит партизанам, попавшим к врагу, жить уже не надеялся, свое прошлое перебирал по косточкам. Жизнь!.. Не представляю, как это можно уйти в никуда, если тебе всего двадцать лет. Вспомнил село Тигрицкое, что в далеком Минусинском районе, отца и братьев, с первых же дней ушедших на фронт, бабушку... Вспомнил ребят, с которыми учился в школе военных техников, своих товарищей партизан. Где вы, друзья-однополчане?.. Вечером женщина принесла еду и сказала, что завтра меня увезут. И точно: утром надели наручники, три автоматчика доставили в Петрозаводск, где поместили в тюрьму, в одиночную камеру. Снова допросы, томительное ожидание. Однажды в камере в щелке нар обнаружил сигарету и две спички. Даже не верилось: все щелки мною давно изучены, ничего раньше не замечал. Значит, кто-то здесь был? Кто? И с этого дня, возвращаясь с прогулок на тюремном дворе, всякий раз находил сигарету и спички, однажды — записку: «Я знаю, что ты партизан. Меня не бойся. Оставь белье — выстираю». Через день в камере лежало выстиранное белье. Кто это сделал, я так и не узнал. Иногда брали меня пилить дрова для офицерской столовой. Там я встретил однажды нашу радистку Лиду Рындину. Через несколько дней состоялся суд. Здесь же, в тюремной канцелярии. Меня приговорили к расстрелу, исполнение — через 24 часа. Отвели в камеру «смертников». Пожалуй, это были самые трудные часы в моей жизни. Что и как чувствовал — передать не смогу. Последний день жизни... Обидно и горько до слез! Как прошли эти 24 часа—лучше не вспоминать! И вот гремит на двери запор. «Выходи». Все! Это — конец! Довольно твердо выхожу в коридор, щелкает замок наручника на правой руке, второй замок—на левой руке охранника. Один из них слева, другой справа, третий — сзади. Но что это? Меня опять ведут в канцелярию, вижу начальника тюрьмы и какого-то офицера. На ломаном русском языке начальник произносит длинную речь, я уловил только одно: смертная казнь заменяется мне пожизненным заключением. Через несколько минут, ошеломленный, я уже был в товарном вагоне. Теперь моя правая рука скована с левой рукой другого заключенного, тут же три автоматчика и офицер. Наконец нервное напряжение спало, и я уснул. Помню, видел во сне ягоды, много черники, говорят: ягоды — это к слезам! А я радовался, еще не зная, какие испытания мне предстоят. На одной из станций нас вывели из вагона, затолкали в машину и повезли в лагерь — «Изолятор № 2». Территория обнесена тремя рядами колючей проволоки, такое же ограждение между бараками. Режим строгий. Например, во дворе одновременно могли быть только два человека, окажись рядом третий — часовой стреляет без предупреждения. Двери и окна закрывались наглухо в шестнадцать часов и открывались в десять утра. Обеда не полагалось, на завтрак—баланда из нечищеного подмороженного картофеля или брюквы, ужин — 100 граммов эрзац-хлеба. Днем между наружным передним рядами проволоки ходили овчарки, ночью включался электрический ток. Разговор между людьми соседних бараков категорически запрещался. На работу никуда не водили—боялись побегов. Рассказывали такой случай. Шестерых с двумя пилами и Двумя топорами увели как-то на заготовку дров. Они сговорились, в короткой схватке двух охранников зарубили, но третий успел застрелить двоих, прежде, чем раскроили ему голову. И вот, завладев тремя автоматами, четверо попытались скрыться. Они не знали, что лагерь расположен на полуострове, а узенький перешеек опутан колючей проволокой, где круглосуточная охрана. Прижатые к проволоке, они уничтожили более десяти солдат, сами пали в неравном бою. Тела их переносили из одного барака в другой, давая понять, что так будет с каждым, кто попытается убежать. С этого дня охрана была усилена, на работы больше не выводили. Помню, как только втолкнули меня в барак, оказался в кругу изможденных и оборванных людей, с лихорадочно блестевшими глазами, они разом загомонили: «Как там наши? Как Москва? Наступают ли наши после Сталинграда?» Не успел я толком что-то сказать, вопросы прервал высокий молодой мужчина: «Куш! Чего пристали? Человек с дороги, дайте ему отдохнуть. Для новостей еще будет время. Пойдем, друже, покажу тебе место...» На нарах мы оказались рядом, он тихо предупредил: «Держи язык за зубами, а почему — после узнаешь». И до отбоя — больше ни слова, хотя следил за мной даже издали. С этой ночи постепенно мы подружились, звали его Володей, бывший моряк. Он познакомил меня со своими друзьями. Мы верили, что враг будет разбит, победа будет за нами. Считали, что должны бороться, выжить, чтобы вернуться на Родину. Как-то после вечерней поверки в наш барак зашел переводчик. Он оказался родом из бывшего Петрограда, в Финляндию эмигрировал во время революции, жена — тоже русская, из Одессы. Признался, что очень хотел бы вернуться в Россию, только — сошлют в Сибирь. Мы посмеялись над его страхами, но эта короткая встреча нам оказала большую услугу в беседах с нытиками и паникерами. После этого переводчик к нам зачастил и по просьбе Володи стал иногда приносить финскую газету, издаваемую в Хельсинки. Среди нас были карелы, читающие по-фински, мы начали узнавать очень важные для себя новости о ходе войны. Правда, материал преподносился тенденциозно, однако названия городов, в районе которых велись бои, говорили о многом. Шел 1944 год. Однажды мы услышали отдаленный гул канонады, вскоре над лагерем пролетела группа самолетов и донеслись глухие разрывы бомб. Всех охватило тревожное ожидание. На другой день канонада усилилась. А еще через день спешным порядком нас погрузили на баржу и куда-то повезли. Плыли долго, в тесноте, без пищи, затем — поезд; оказались в районе финского города Васы, где нас разделили: одних разместили в бараках, часть—в деревянном особняке. В одной половине особняка поместили мужчин, рядом — женщин. Мужской двор отделялся от женского тремя рядами колючей проволоки, разговоры между бараками запрещены, но прогулки не ограничивались; в теплые дни почти все «население» высыпало па улицу. И вот однажды на женской половине я заметил девушку, похожую на радистку Лиду Рындину. Сперва усомнился, но, присматриваясь, узнал: она! При мимолетной встрече в тюрьме поговорить нам не удалось, теперь — ждал момента. Ома тоже меня заметила и кивнула, бочком присела к колючей проволоке, давая понять, чтобы я подошел ближе. Здесь, не привлекая к себе особого внимания, мы разговорились и я узнал причину неудачи, постигшей несколько десантных групп. За давностью лет, многое из рассказанного тогда ею позабылось. Восстановить некоторые подробности событий тех дней помогла ее послевоенная переписка с Николаем Михалапом, ныне работающим инженером в Новокузнецке. Вот строки из ее письма: «Ты знаешь, что П. Широкий был выброшен с группой ранее, а я, П. Скорняков, Кениев (может быть, Кеничев, позабыла)... были выброшены позднее. К великой печали, нас встретили автоматным огнем, едва мы успели приземлиться. И после, почти ежедневно, пришлось отбиваться от финнов, но мы все-таки оторвались и пошли к месту сбора. Но — увы! Мы не знали, что никто не придет, что в первой группе разведчиков, если помнишь, был некий Зайцев — такой белобрысый, так вот: он пошел к матери, она была в оккупации, а та, желая «спасти» сына, дескать, его простят, выдала его местным властям. На допросах он, видимо, обо всем рассказал, группу разбили, некоторые попали в плен. Мы радировали в штаб: «Людей в точке сбора не встретили. Что предпринять?» Нам ответили, чтобы мы выходили к Онежскому озеру и ждали дальнейших указании. Финны нас снова обнаружили, Скорняков был убит, а Кениев (Кеничев?) ранен и взят в плен... Позже нас обстреляли, по боя мы не приняли... Мы добрались до точки, указанной штабом, нам обещали прислать лодку, катер, затем самолет. Потом сообщили, что из-за шторма катер вернулся, самолет был обстрелян и тоже вернулся. Без спичек, без единого сухаря и соли мы пробыли на берегу Онеги около 23 суток. Питание у рации истощилось, штаб обещал выбросить человека и продукты. Выбросили Третьякова, его я не знаю, но он был схвачен, так как нас продолжали искать, берег сильно патрулировался. Мы видели, как вели Третьякова, но помочь ничем не могли — финских солдат было много. Я сообщила об этом в штаб, нам ответили: «Ищите лодку, добирайтесь сами»... Днем мы отсиживались в лесу. Питались брусникой и сырыми грибами... Второго октября мы куда-то шли или ползли (сколько лет вспоминала и не помню доныне), финны кашли нас... У пас обоих была дистрофия второй степени, у меня же еще истощение нервной системы. Шифр, который давался па случай плена, после побоев я выдала, чтобы наши знали, если им воспользуется враг, что мы в плену... Но подлинный шифр я спрятала, им не выдала...» Лидия Алексеевна Рындина—москвичка, в шестнадцать лет окончила курсы радистов и работала в армейской разведке, была ранена, выписавшись из госпиталя, оказалась у нас в партизанском отряде. После освобождения из плена снова служила в армии. Демобилизовалась в 1946 году, живет по сей день в Хабаровске. Но это не все. Тогда, разделенные с Лидой колючей проволокой, мы вспоминали многих. Вдруг Лида оживилась и позвала: «Нина, сюда!» К нам повернула молодая женщина, еле двигалась. Худая, бледная. Шагах в десяти вроде заколебалась, идти или нет, хотела вскрикнуть, но тут же зажала рот. А я — обомлел: сидел как истукан, потерял способность мыслить и двигаться. Это же Нина, Нина Покровская! Трудно сейчас передать душевное состояние в те минуты, но помню, что радость встречи глушилась чувством горечи и обиды за свою беспомощность. Затем я еще не раз встречался с Ниной у проволоки. Рассказал ей о своих злоключениях, она — о себе и о многом, что меня волновало. Оказывается, радист Костромин, выброшенный накануне вылета нашей группы, угодил в засаду, о чем успел сообщить, но приказ из штаба, чтоб самолет не сбрасывал нашу группу, опоздал буквально на считанные секунды — видимо, в эти секунды я полетел к земле, а гидроплан повернул на базу. Вот почему остался один. Нина была сброшена с очередной группой, им пришлось долго уходить от преследователей. Один из членов группы, Гоша Башкирцев, ослабел от раны, истощения и, чтобы не задерживать остальных, застрелился. В конце концов от их группы остались двое, Нина и раненый Вася Клемешев. Изнуренный голодом, он еле передвигал ноги, воспалилась рана. В один из дней, собирая грибы и ягоды, чтобы сварить похлебку, Нина подорвалась на мине. Раненая и оглушенная, двигаться не могла, на взрыв прибежали финны — так вместе с Васей она очутилась в плену. Ну, а меня видеть живым, конечно, уже не надеялась... Жизнь в лагере шла своим чередом, только вдруг мы начали замечать, что охранники стали не такими придирчивыми: в бараках по вечерам слышались русские песни— и никто этому не мешал. А как-то летним днем наши церберы тоже запели, чего никогда не случалось. В чем дело? Один из них, заступая на пост, махнул нам рукой и крикнул: «Война — пшш!» Значит, все кончено, войне конец! Неужели правда? Эта весть быстро разнеслась по бараку, затем и по всему лагерю. На вечерней поверке начальник лагеря подтвердил это радостное для нас известие и попросил соблюдать дисциплину до приезда представителей советского командования. Не приказал—попросил! Всю ночь лагерь гудел как потревоженный улей, нашей радости не было границ. Представитель нашего командования появился примерно через неделю. Бравый майор, Герой Советского Союза. Всех выстроили на плацу. Прежде чем начать речь, майор молодцевато взял под козырек, от чего все замерли, и в тишине прозвучали такие дорогие для нас слова: — Здравствуйте, товарищи! Всего два слова, но комок подкатил к горлу, враз навернулись слезы. Майору ответили нестройные голоса. Кто-то по-детски всхлипнул, иные завытирали слезы, большинство — молчат: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Вот оно, второе наше рождение! И пусть не все дружно ответили на приветствие, это можно понять — просто многие растерялись, услышав человеческое обращение, от которого отвыкли, зато каждый молча воскликнул: «Здравствуй, Родина!» Источник: (1984) Красноярцы - партизаны Карелии - Стр.99-126