Мошин Александр Иванович — О годах оккупации в Заонежье.

Гражданские

Страна: СССР, Карелия В мае 1941 года я успешно окончил 6-й класс, и мы с бабушкой собирались поехать в Киев — в гости к отцу. Внезапно в середине июня пришла телеграмма, отец просил отложить поездку. А 22 июня, когда я смотрел детский фильм в клубе, сеанс был прерван и нам сообщили о начале войны. Началась мобилизация. Взрослые и подростки с удвоенной силой занимались сельхозработами. Сезон выдался урожайным. Мои дедушка и бабушка Павел Семенович и Парасковья Максимовна выработали за год около 400 трудодней и получили почти тонну зерновых культур. 12 мешков с рожью, горохом, овсом, ячменем были отнесены на чердак и в амбар, картофель и овощи — в подполье и в «яму». Мы надеялись на то, что сможем прокормиться, верили в скорую победу. 1 сентября начался учебный год, но ряды школьников сокращались каждый день — многие уезжали в эвакуацию… 8 ноября 1941 года финские войска заняли село Шуньга, а в декабре оккупировали весь Заонежский район. И стали наводить свой порядок. В Шуньге на погосте, в здании бывшего радиоузла, была устроена тюрьма, где оккупанты содержали и пытали семерых пленных красноармейцев из истребительного батальона, а затем на глазах у согнанных насильно жителей расстреляли их на Майской горе. Началось переселение в другие деревни. С собой разрешали брать только самое необходимое. Из опустевших домов оккупанты вывозили все, что можно. Дедушке с семьей из пяти человек (с нами жила дочь деда, моя тетя Поля Санукова, с двухлетним сыном Женей) для сборов дали три дня и велели запрячь одну лошадь Седуху для переезда. Погрузили в сани 6 мешков ржи, одежду, посуду. Кадушки с соленым мясом велели оставить. Корова Зорька была привязана к дровням, в санях сидел только маленький Женя, остальные шли пешком, за нами бежал пес Шарик... Поселили нас сначала в деревне Есино, а через неделю приказали переезжать в деревню Лог, рядом с Завьялово. Бабушка попыталась сходить домой за продуктами, но финский патруль ее не пропустил. Через две недели нас опять переселили — в деревню Кажму, в полуразрушенный дом. Кое-как мы с дедом утеплили дом, наглухо забив два окна. Ранней весной корова отелилась, но радость наша окончилась через две недели — оккупанты начали забирать у населения, кроме продуктов, скот, велосипеды, лодки, лыжи. У нас отобрали 5 мешков ржи, увели корову и теленка. Бабушка умоляла старосту Василия Косачева оставить корову хотя бы на неделю. Маленький Женя был очень слабеньким и нуждался в молоке, но никакие мольбы не помогли. Особенно усердствовал при грабежах финский холуй Роман, высланный до войны из-под Выборга. Он работал киномехаником, недолго жил в нашем доме и знал, где хранили продукты. Именно он лишил нас в Кажме последнего мешка ржи… Какое-то время коров держали на общем дворе. Женщины ходили туда, просили старосту дать хотя бы кружку молока для детей, он не отказывал. Но его грубая жена кричала и оскорбляла бедных женщин… Часть коров зарезали на мясо, часть угнали в Финляндию. Лошадей, отобранных у населения, держали в одной конюшне и использовали для хозяйственных целей. Одно время дедушка ухаживал за ними. Корма были плохими. Лошади от голода не могли стоять, и их приходилось подвешивать веревками к балкам. Когда им становилось совсем плохо, их резали на мясо и продавали населению. …В пищу шли сушеные цветки клевера, малинового листа и солома, которую перемалывали на жерновах и смешивали с остатками зерновых, варили похлебку из измельченных костей животных и рыбы. Только с марта 1942 года финские власти стали выдавать продуктовые карточки. Для русского населения нормы выдачи были такими: хлеба 200 граммов в день (6 килограммов в месяц), мяса на 15 марок в месяц, картофеля 10 килограммов в месяц, сахара 1 килограмм в месяц, маргарина 150 граммов в месяц. У занятых физической работой, беременных женщин нормы были чуть выше, однако ни нормы, ни сроки выдачи не соблюдались. Мука, казавшаяся на вид хорошей, на деле была смешана с перемолотой бумагой… О том, что происходит на фронте, мы почти не знали. Статьям из финской газеты «Северное слово» мы не доверяли. Служившим у финнов землякам иногда удавалось послушать московское радио, и новости, рассказанные ими, распространялись «по цепочке» — из дома в дом. Один раз наш самолет сбросил листовки на болото рядом с деревней, и мы узнали о разгроме фашистов под Москвой, обороне Ленинграда… Читали со слезами на глазах. В Кажме я познакомился с Дмитрием Кялиным. На войну он не попал, так как прихрамывал. Был он от природы сильным и выносливым, смекалистым, постарше меня на четыре года. Он многому меня научил, жалел и оберегал — несколько раз спасал от наказаний и даже смерти. В свободное время мы вместе тайком рыбачили (власти запрещали покидать деревню), ходили в лес собирать ягоды и грибы. С Дмитрием мы потом попали в один лагерь. В феврале 1942 года финские власти собирали в разных деревнях Заонежья мужчин и женщин до 60 лет, молодежь 14 лет и старше. Велели явиться и тех, у кого были малолетние дети. Так, в деревне Пабережье пришло около двухсот человек. Им выдали финские паспорта. Карелам, вепсам, финнам — серого цвета, им полагалась более высокая продуктовая норма, у них не отбирали хлеб и скот и оставили жить в своих домах. Русским выдали паспорта бордового цвета, и большинство из них было отправлено в концентрационные и трудовые лагеря. В трудовой лагерь я попал не сразу. Сначала, благодаря отчиму Н. Д. Рабазанову, попал в рыболовецкую бригаду. Работа оказалась нелегкой: оттого что часами греб веслами и крутил ворот, подтягивая невод к лодке, на ладонях образовались мозоли, затем водянистые волдыри, которые превратились в язвы… Платили мало, спасало то, что иногда украдкой удавалось из утаенной от финнов рыбы варить уху. Потом работал в деревне: пахал, косил траву, заготовлял в лесу дрова… Зимой 1943 года подростков из Кажмы и окрестных деревень направили на лесозаготовки в зону Кокоринского трудового лагеря. Нас с Дмитрием Кялиным поселили в деревне Лехнаволок. Одежды и обуви не выдавали, пищу готовили сами из тех продуктов, которые покупали в магазине в соответствии с нормами. На работу ходили в сторону деревни Диановы Горы — за 5–7 километров. Деревья там были очень высокими. Я впервые попал в такой лес. Никакого обучения не проводили, выдали поперечные пилы и топоры, и вперед — пилите и валите. Учились на горьком опыте. Однажды нам не удалось рассчитать примерное место падения сосны, и меня чуть не убило. Чудом спасли ребята. Расценки были такие же, как у взрослых рабочих. Платили за работу от 400 до 600 марок в месяц. Обувь моя окончательно износилась, стал копить на сапоги. Купил по случаю с рук у солдата за свой месячный заработок поношенные сапоги, но в первый же день, обрубая сучья, ударил топором по носку сапога. Хорошо, что нога не пострадала… Условия в лагере были невыносимо тяжелыми. В доме были устроены двухэтажные нары, на которых можно было только лежать. Из леса часто приходили в мокрой одежде. На две комнаты была одна русская печь. Одежду сушили на веревках и на печи. Случалось, что за ночь одежда не высыхала. В поселке Уница и близлежащих к нему деревнях был расположен трудовой лагерь № 51, который был создан для строительства дороги от станции Кяппесельга до села Великая Губа. Попутно шли заготовка и вывозка леса. Нам строго запрещали посещать лагерь строителей дороги. Мы могли посещать только дома тех, кто был занят лесозаготовками. Как-то вечером мы с ребятами зашли в один из домов, где раньше жили финские солдаты. Стены внутри были оклеены белой бумагой. На одной стене сделан рисунок, на котором был изображен Сталин с летящим над ним орлом, которого он рукой пытается отогнать. В дом внезапно зашли финские солдаты с офицером. Обычно они предлагали что-то купить из продуктов. Офицер, увидев рисунок, достал пистолет из кобуры, отошел к порогу и выстрелил в голову Сталина. Затем предложил это сделать ребятам. Тогда пистолет взял Владимир Щепин и выстрелил в голову орла. Финны посмотрели на него с неодобрением и ушли… Еды нам не хватало… Иногда тайком — на лошади или пешком — умудрялись пробираться к родным. Местные ребята лесными тропами обходили деревню Диановы Горы, где располагался финский кордон с наблюдательными вышками. Один раз и я ходил в деревню Кажму. Но и родные нас не всегда могли накормить. Дедушка в отчаянии советовал бабушке взять что-то из вещей из ее заветного сундука и обменять у финнов на продукты. Бабушка была маленького роста, коренастой, но необыкновенно выносливой — ей надо было пройти более 10 километров пешком, чтобы обменять, например, полотенце на галеты, миску супа или каши. Чаще всего ее не допускали к воинской части, и ей приходилось договариваться через посредников (две ее родственницы в деревне Паяницы стирали белье для солдат). До сих пор я преклоняюсь перед мужеством бабушки. Как-то часть работников из нашего лагеря перевели в деревню Мелойгубу. Меня, Дмитрия Кялина, Георгия Марченко и еще нескольких ребят поселили в доме старика В. Акатова. Нас с Дмитрием определили возчиками бревен. Лошадей мы пригнали из Кажмы. Мне досталась наша старая кобыла Седуха, на которой мы перевозили вещи в Есино в 1941 году. Она выжила, хотя и исхудала. Везти надо было далеко — к Уницкой губе, где бревна собирали в плоты. После тяжелой работы вечерами меня еще заставляли возить большой чан с водой и поливать дорогу, по которой возили лес. За малейшую провинность тех, кто находился в зоне Кокоринского лагеря, наказывали. В деревне Кокорино под лагерной комендатурой, в подызбице, был устроен карцер (мы его называли «будкой»). Окон не было, помещение отапливалось печкой. Больше двух суток ребят в карцере не держали, так как их не поили и не кормили, на улицу не выводили (примитивное отхожее место было тут же). Однажды нас впятером посадили в карцер за самовольную отлучку домой. Дров не дали, мы стали замерзать, кричали, стучали в потолок, откуда слышались пьяные голоса, никакой реакции не было. В другой раз мы обнаружили в карцере партию швейных машин. Дмитрий Кялин предложил снять с них челноки, что мы и сделали. Утром эти машины увезли, а нас выпустили. Наказания за этот, хоть и небольшой урон врагу, мы не понесли, а удовлетворение от содеянного получили… В третий раз я попал в карцер один. Натер ступню, никаких лекарств не было, образовалась язва. Без разрешения коменданта с трудом дошел до финской больницы в Кажме. Меня освободили на две недели от работы, выдали справку за подписью финского врача. После возвращения вызвали в комендатуру. За столом сидел грузный мужчина — переводчик. Подошел к нему и передал справку. Услышав мою фамилию, из горницы выскочил комендант Якко. Он кричал на меня, разбрызгивая слюни. Я отошел на середину избы. Переводчик передал ему справку. Не читая, он порвал ее и выбросил в корзину. Затем с ругательствами «перкеле» («сатана») он подскочил ко мне и размахнулся, намереваясь ударить кулаком в голову. Но я успел наклониться, и удар прошел по уху вскользь. Я выскочил в коридор. Комендант дал команду, и в коридоре меня задержал солдат с автоматом. Под конвоем привели в «будку». В ней было темно и холодно. Я метался из угла в угол, чтобы не замерзнуть. Прошел день. Поздно вечером меня выпустил солдат с автоматом на груди: — Переводчик склеил твою справку. Комендант поверил. Ты свободен. Я бежал 1,5 километра через Мелойгубу и в полночь был на месте. Друзья не спали. Они обрадовались моему возвращению… С благодарностью вспоминаю переводчика, которому удалось отстоять меня. Однако последствия от сильного удара остались на всю жизнь … За время оккупации нашу семью пять раз перегоняли из деревни в деревню. Дом был разорен… Товарищей по лагерю начали мобилизовывать в армию и отправлять на фронт. В августе 1944 года семнадцатилетним подростком был мобилизован и я. Но служить пришлось недолго. Я потерял вес и силы за годы оккупации (при росте 175 сантиметров мой вес не дотягивал и 50 килограммов), заболел туберкулезом легких. Из госпиталя домой вернулся инвалидом войны. Из Медвежьегорска еле добрался до родной деревни, пришлось идти пешком. Через несколько дней надо было явиться в райцентр, в село Великая Губа, и встать в военкомате на учет. В коридоре встретил знакомого мне секретаря Паяницкого сельсовета Тишина. Узнав, что в 18 лет я стал инвалидом, он сказал: — С такой болезнью долго не протянешь. Но я не отчаивался… Время показало, что благодаря заботам врачей, семьи и моей жены я не только поправил здоровье, но и получил образование, всю жизнь работал, вырастил троих дочерей, собрал в архивах и в периодической печати материалы, воспоминания земляков и написал немало статей о родном Заонежье. P.S. А. И. Мошин умер 1 июля 2013 года. Источник: (2023) Мы ещё живы - Стр.95-102