Максимова (Романова) Валерия Александровна — Из Олонца, насколько помнится, ехали на грузовых машинах до Лодейного Поля.

Гражданские

Дата: 1 сентября 1988 г. Страна: СССР, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) Максимова (Романова) Валерия Александровна родилась в 1927 г. в п. Повенец Медвежьегорского района КАССР, русская. Накануне Великой Отечественной войны окончила 6 классов школы. В 1941- 1944 гг. находилась в эвакуации в Челябинской области. После реэвакуации окончила среднюю школу в Петрозаводске, затем исторический факультет КФГУ. Более 30 лет работала лаборантом на кафедре общественных наук в Карельском государственном пединституте (КГПИ, ныне КГПА - педагогическая академия). 1. Год после финской войны* мы жили в г. Сортавале. Отец в середине июня уехал в санаторий в Сочи, а мы (мама, я и два брата) около того же времени - в гости к маминой сестре в г. Олонец. Играла с двоюродной сестрой на дворе. Вышли на крыльцо наши растерянные мамы: «Ребята! Война!..». 2. Изменилось все, перечисленное в вопросах 3, 4, 5. Начиналась эвакуация из Олонца вместе с семьей тетки - Полещук Анны Петровны и ее мужа. Отец (Романов Александр Иванович), пробыв в санатории три дня, вернулся, чтобы эвакуировать свой район (он был председателем Сортавальского райисполкома). Он прислал нам в Олонец самые необходимые вещи: одежду, постельные принадлежности... Просматривая письма своего отца от 1941 г., обнаружила перечень вещей, которые он выслал нам из Сортавалы в Олонец автомашиной: одежда, зеркало, швейная машинка со станком, учебники, патефон с пластинками, подушки, самовар, посуда, постели, 2 детские кровати, велосипеды, валенки, половики, мешок с зерном и куры (мама держала в Сортавале). Велосипеды и кровати потом остались в Повенце или даже в Олонце. 3. Из Олонца, насколько помнится, ехали на грузовых машинах до Лодейного Поля. Там остановились у знакомых Анны Петровны. Ждали, по-видимому, транспорта по Свири до Вознесенья. Ходили за молоком в окрестности Лодейного Поля, где стояли «табором» другие эвакуирующиеся. Однажды прилетел финский самолет, сбросил бомбу на станцию. Один осколок ударил в штабель досок на дворе дома, где мы остановились. Туманно помнится поездка на пароходе по Свири, ее красивые берега. В Вознесенье вся наша большая семья (вернее, две семьи - Полещук и Романовы. Всего 8 человек) пересела на пароход, и мы поплыли в Повенец, на свою родину, где жили дед и бабушка и многие другие родственники. Капитан парохода был знакомым и предоставил нам свою каюту (по-видимому, желающих уехать было очень много). В Повенце пока что было спокойно, и 1 сентября мы, дети, пошли в школу, но проучились не больше месяца. За помнился мне только урок Конституции СССР, который вел молодой Сергей Павлович Сюнев, будущий декан исторического факультета ПТУ. Это было начало моей учебы в 7 классе. Из Повенца мы уезжали на автомашинах уже большим родственным «кланом». В Медвежьегорске все погрузились в один вагон. Кто организовал эвакуацию, я не знаю. Выехали мы из Медвежьегорска, по-видимому, около 24 октября. Свидетельство тому письмо моего отца из действующей армии от 8 декабря 1941 г. Он пишет: «Вот уже полтора месяца, как вы уехали, а от вас никаких известий. Начинаю беспокоиться». (Писал он первые письма, видимо, по договоренности с мамой - на Шадринск, до востребования.) В Повенце остался родительский дом моей мамы со всеми хоз. постройками и, конечно, мебелью. По-видимому, кроме белья и постелей, была взята с собой посуда и кое-что из продуктов. (Помню, что на печурке, стоявшей в центре теплушки, пеклись ржаные лепешки.) В теплушке были широкие нары в два яруса, а посредине - печурка-времянка (круглая, небольшая, с трубой). Я с мамой и братьями (одному 12 лет, другому только 2-й годик) ехали на верхних нарах. Было там окошечко, и можно было лежа смотреть в него. В нашем эвакуирующемся «клане» были в основном старики, женщины и дети. Руководил нашим месячным путешествием, по-видимому, Алексей Тихонович Полещук. Ему было 37-38 лет, не был мобилизован в армию из-за инвалидности с детства (хромота). Это муж Анны Петровны. Мы, подростки, не понимали всей тяжести обрушившегося на страну, на наших матерей горя. Нами владело чувство острого интереса к перемене обстоятельств жизни, к путешествию, к лицезрению новых неведомых мест. В теплушке нам надоело, и родители рисковали отпускать нас во время движения состава стоять на открытой площадке вагона... А поезд шел, конечно, так, как позволяла обстановка на ж/дорогах. То долго летел, не останавливаясь, то подолгу стоял. На станциях, на эвакопунктах нас подкармливали уж не помню чем. Скорее всего, кашами. Дежурный по вагону шел с ведром (или кастрюлей) и получал на всех. На одной из долгих стоянок мы проснулись от стонов роженицы Улановой Оли и от ласкового, спокойного, уговаривающего голоса бабушки Сони (акушерки Софьи Филипповны Владимирской). Нас стало больше на 1 человечка. 6. Нас привезли в г. Шадринск Челябинской области. Помнится масса народа на вокзале, кружки с кипятком в руках и кусок белого хлеба. Было «страшно» вкусно! И еще в привокзальном магазине удивило вот что: непрерывно жующие («чвакающие») рты посетителей. Как мы потом узнали (и сами к этому привыкли), это была жвачка, которую уральские жители очень любили. А делалась она из сосновой или березовой смолы. Первая была желтой, прозрачной, вторая - черной. «Чвакание» часто раздавалось потом и на уроках в школе, где мы учились. Мы тоже научились «чвакать». А еще научились уральскому говору: тамошний народ ко многим словам (к существительным) добавлял такие слоги: «те» или «от». Примеры фраз: «Где пимы-те?» (т. е. где валенки?), «Чего шары-те выкатил?» (чего глаза вытаращил?). «Возьми утюк-от» (т. е. возьми утюг). То есть, если существительное оканчивалось на согласную букву, добавлялось «от», а если на гласную - «те». Из Шадринска на автомашинах нас стали развозить уже по деревням. Наша семья (Романовы) и семья Полещук попали в деревню Спицыно Мехонского района. Полещуки скоро уехали в Мехонку, а мы какое-то время прожили в Спицыно. По-видимому ноябрь и декабрь. Жили в комнате большой крестьянской избы. Запомнились хозяйкины «коральки», испеченные из черного теста, слепленные по-всякому из жгутиков теста «печенюшки». Первое, что нас поразило в Спицыно, это то, какими стали наши волосы после деревенской бани, в которой мы первый раз за длительное путешествие помылись: они «встали дыбом»! А все дело было в речной воде уральской. Она очень жесткая. Мы не знали, что мыть голову надо было щелоком. Щелоком и стали мы в дальнейшем мыться и стирать белье, т. к. мыла почти не было и были поэтому вши - и в голове, и в белье (особенно в его швах). Поэтому утюгом надо было проглаживать швы. Я и брат пошли в школу. Школа была за 2 км от ст. Спицыно, в другой деревне - Сладчанке. Идти надо было через пустое поле. Морозно. Голова замотана платком поверх шапки. Ресницы слипаются, замерзают. Запомнились три обстоятельства учебы (школа помещалась в здании бывшей церкви). 1. Новогодний утренник, «елка из сосны», т. к. елей поблизости не росло. 2. Молодая симпатичная учительница истории (выпускница 2-годичного учительского института), сама недавно сельская девчушка, видно, что плохо знает историю, почти читает нам по учебнику истории. Видно, что страшно робеет перед нами, своими учениками. 3. Уроки сельского хозяйства: малограмотный тракторист рассказывает об устройстве трактора. Из его речи запомнился его «кользящий [скользящий] контакт». Главное, что запомнилось на всю жизнь в Спицыно и Сладчанке - это тяжелое горе наше - смерть двухлетнего братика Славика. Где-то в дороге заразился корью. Последовало осложнение: воспаление легких. Мама повезла его в Мехонку, в районную больницу, но... тогда у врачей не было, кажется, даже сульфидина, да и поздно, наверное, было... Страшный день середины декабря 1941 г.: пришла я из школы, а в нашей комнате на столе мертвый братик; помню его холодный выпуклый лобик и горе мамы. ... На лошади, в санях, везли гробик по тому же морозному полю, той же школьной дорогой и похоронили Славика на кладбище, неподалеку от школы (церкви) в могилку, в которую недавно (еще не замерзла земля) похоронили какую-то девочку. 7. «Сколько» и «как» не знаю. Знаю только, что в классе со мной учились и дети из Ленинграда. В своих дневниковых записях за 1944 г. (от 12 июня) нашла: «В Спицыно, когда мы зашли с мамой, ходивши по деревням с меной (меняли «шмутки» на продукты), у нашей старой хозяйки жили карелы из Ребол». 8. После смерти братика мы с мамой переселились в Мехонку (районный центр), где жили другие наши родственники, поселились в крестьянском доме у одинокой женщины (инвалида; она была еще молода, но не имела одной ноги, ходила на костыле). Хозяйка жила отдельно от нас. С хозяйкой отношения были сухими, а в 1944 г. — напряженными, т. к. ей нужна была квартира для брата. Мебель, конечно, была хозяйская. Одежду донашивали свою (папину одежду мама обменивала на продукты, для этого мы с ней ходили по окрестным деревням. Выхода не было, как ни унизительна была эта процедура). У хозяйки (Веры Петровны, фамилию не помню) мы жили в таком составе: бабушка (мать моей мамы), дедушка (ее отец), мама, я и брат. В обустройстве нам очень помог Алексей Тихонович Полещук (муж маминой сестры). На две семьи (его и нас) ему удалось приобрести корову. За коровой ухаживали бабушка и дедушка. Бабушка - Ермолина Евдокия Егоровна (1879-1947) и дедушка - Ермолин Петр Андреевич (1874-1952). Это родители моей мамы - Романовой Марии Петровны (1904-1987). И коровье молоко, конечно же, очень выручило нас в те голодные годы (у Полещуков было двое маленьких детей). Выручал и огород около дома, особенно картошка. Запомнилось, как сидя на уроках в школе, предвкушалось: приду домой, а бабушка вытащит из печки чугунок с запаренной в молоке картошкой... Хлеб выдавался по карточкам. Мама получала (работая в какой-то районной организации, по-моему, в собесе) 400 г, а мы - иждивенцы - по 200 г. От папы по аттестату мама получала какие-то суммы денег. Хлеба, конечно, не хватало. Кроме того, поля пшеницы были очень засорены осотом и по виду неплохой хлеб был порой ужасно горьким. Нас, школьников, отправляли летом на «заимки» (дальние полевые станы) полоть пшеницу. Сидишь на поле, на котором редкие пшеничные колосья и частые «куличи» осота. Осот надо было (сплошные участки сорняка) выдирать с корнем. Хлеба не хватало и, получив паек и откусив кусочек, бывало, долго держали его во рту, смакуя, наслаждаясь. Кормили на «заимке» «страшно» вкусно: гороховой кашей! (на самом деле ели с наслаждением). Летом, кроме огорода, выручали поле и лес: полевая клубника (в Карелии такой нет), полевой лук на заливных лугах, ягоды: черная и красная смородина, черемуха, боярышник (и ягоды, и лист мама сушила и пекла лепешки), грибы, луковицы-саранки, шиповник. Шиповника мы много собирали для сушки и сдачи в аптеку. А земля за Уралом плодородная! Иногда удавалось побаловаться дичью: у нас было папино ружье охотничье, и папа (это есть в одном из его писем) разрешил моему брату Вадиму пользоваться им. И вот 13-14-летний подросток приносил нам иногда уток и выуживал из речки мелких рыбешек. Мальчикам приходилось рано взрослеть, но были и трагедии: готовясь к охоте, один подросток (сын председателя райисполкома), закладывая патрон в ручье, нечаянно ударил по капсюлю и... погиб. Это было для нас тяжелым потрясением. Огорода у нас было два: один у дома, второй внизу у речки (притока Исети). Надо сказать о том, что в Мехонке мы увидели впервые в жизни разливы реки весной. Если летом речка (приток р. Исети) была с «куриный брод», внизу, под высоким берегом, то весной вода била прямо в ворота нашего двора. И еще интересно природное явление (тоже нет в Карелии) - зарницы. В теплые, темные (ночи летом там, конечно, всегда были темными) летние вечера и ночи вспышки яркого алого пламени в половину неба, без грома, без молний. Жители разводили гусей. Их было много, и мы их боялись, проходя по улицам. Однажды на заливном лугу нашли дохлого гусенка и, крадучись, принесли домой. То-то понаслаждались гусятинкой! В питание шел и жмых - подсолнечный и конопляный. Это было лакомство! Добавлю некоторые детали, извлеченные из моих дневниковых записей лета 1944 г. Вот бабушка, променяв что-то свое, приносит картофельную калитушку, кружку творогу и миску картофельного пюре. Вот дедушка заработал у кого-то (возможно, пилил дрова) полведра простокваши. Вот в магазине выдают конфеты-подушечки на яйца. Раздобыли мы 3 штуки, и брат принес 200 г подушечек. Мука в то лето стоила на базаре 160 руб., пуд картошки - 500 руб. Мы с мамой подрабатываем: мама шьет (мы привезли с собой старинную бабушкину машину «Зингер» - ножную и потом обратно везли в перине без станка, а я - вышиваю. Была мода вышивать летние платья. Кусочек с такой вышивкой где-то у меня еще хранится. Нитки «мулине» покупали на базаре. Очень страдали взрослые (особенно старики) от отсутствия чая. «Чай» бабушка делала из тертой сушеной моркови и все мечтала: «Напиться бы настоящего чаю с хлебушком, с маслом...» Изредка удавалось. 9. Мамина работа была с командировками. Летом, бывало, работала она в поле, на покосе (и мы ей помогали). Я училась в 7, 8, 9 классах, брат - в 5, 6, 7 классах. Некоторые наши учителя были из эвакуированных: например, учительница литературы (кажется, она была из Ленинграда), дававшая интересные уроки. Звали ее Фаина Наумовна. С учебниками было плохо. Помню, что записывала рассказ этой учительницы на уроке, причем записывала между строк какой-то старой книги: дело в том, что бумаги тоже почти не было и «тетрадями» нередко служили старые книги. Папа, писавший нам письма с Карельского фронта, старался присылать нам по несколько листков, чтобы было на чем ему ответить. Рабочий день школьника был днем учебы, а потом днем Помощи по хозяйству. В школе самой яркой личностью был учитель математики Зайн Карлович Насардинов (Зайнулла - полное имя, по-видимому, татарин). На его уроках было интересно, живо, зажигательно. Но Зайна Карловича за что-то уволили и заменили скучной серой фигурой, и мы математику невзлюбили. Классная руководительница - Мура [Марионелла] Михайловна - учительница биологии была очень занятой своим хозяйством женщиной. Почему-то мы ее не любили, может быть, и за то, что, когда она отчитывала нас, глядела в потолок. Но детские оценки бывают слишком и несправедливо жестокими. Жила недалеко от школы и порой приходила на урок в испачканном тестом и мукой платье. Не помню, из чего мы делали чернила, но почему-то они были коричневыми. И радостью было, если находился химический карандаш: тогда разводились настоящие чернила. 10. Школьники помогали взрослым в поле: прополка пшеницы, уборка картофеля, участие в сенокосе. Собирали посылки на фронт: носки, варежки, кисеты (вышивали их). 12-16. Отвечу, пожалуй, выписками из своих дневниковых записей 1944-1945 гг., ибо в них сказано больше, чем осталось в моей старой памяти. (Это, наверно, будет и рассказом по пункту 18-му вашего вопросника.) NB: В квадратных скобках мои теперешние примечания. «23 июня 1944 г. Вчера исполнилось три года с начала войны. И эту знаменательную годовщину мы услыхали по радио о начавшемся наступлении войск Карельского фронта. С какой радостью узнали мы о том, что взят Повенец, много знакомых деревень и что ведутся бои на окраинах г. Медвежьегорска. Теперь ждем известий о взятии его... Как долгожданны были эти сообщения!.. А до вчерашнего дня мне казалось так необыкновенным то, что Москва объявит так же, как и всегда, о взятии наших родных мест. Теперь, вероятно, отъезд, который был отложен до осени, состоится раньше, потому что у нас гораздо больше надежды на то, что эту зиму мы будем жить на своем месте и что переездов других не будет. Вот сегодня мама и уехала в Курган... взять пропуск. 26 июня. Понедельник. Вчера мама приехала домой, ей так и не удалось съездить в Курган, т. к. не ходят поезда, вероятно, составы заняты на других дорогах... На вокзале в Шадринске очень много пассажиров, особенно ленинградцев... Вчера мы узнали, что взят наш город - Медвежьегорск, даже передавали подробности его взятия и ясно - нам это было очень интересно, ведь все знакомое... 1 июля. Суббота. На днях сюда приехала женщина-вербовщик из Беломорска. Мама узнала об этом, прибежала радостной домой, на другой [день] записала нас всех. Эшелон, вероятно, пойдет в середине июля... Вчера у нас опять радость: Петрозаводск и Кондопога - наши. А Кировская (Мурманская) жел. дорога вся очищена от врага. 24 июля. ...Относительно нашей поездки: об эшелоне ничего определенного. Настроение плохое. Ведь мы сейчас живем «ни у того ни у другого берега». Писем нам нет. Все думают, что мы уже уехали, а мы - ни с места. Подумывали ехать, не дожидаясь эшелона. Но сегодня обрадовались: пришла Нина, моя двоюродная сестра - Некрасова Нина Николаевна, и сказала, что звонил постоянный уполномоченный по эвакуации и сказал, что вагон будет в конце этого месяца, а в крайнем случае 2-3 августа. Надо собираться. Но как бы опять наша радость не была напрасна. Неужели опять отложится наш отъезд? Не дай бог! 1 августа 1944 г. ...Приходит почтальон, приносит телеграмму от папы: «Мама и Вера живы. Находятся в Кондопоге» мать моего отца Романова Афимья Васильевна и его сестра Вера Ивановна Исаева с детьми находились в оккупации, и мы ничего о них не знали. Вот и весточка! Какая радость для нас. А мы-то уж не надеялись их увидеть! 20 августа. Воскресенье. В пятницу приехала мама... Привезла пропуска. Сейчас собираемся, завязываем вещи... Думаем уехать, если не во вторник, то в среду. Об эшелоне уж и не думаем, т. к. мама точно узнала, что карелов и финнов оставляют до конца уборочной кампании. 24 августа 1944 г. Четверг. Мы все еще в Мехонке. Вещи все связаны, все приготовлено. Спим и едим кое-как, т. к. все запаковали. Сегодня уж хотели ехать, да нет машин. 9 сентября. 1944 г. Суббота. Медвежьегорск. Вот наконец мы и на родине! Даже как-то не верится. Живем уже второй день у тети Ани [Анна Петровна Полещук - сестра мамы] в совхозе «Вичка», где дядя Леша [Алексей Тихонович Полещук] работает директором. Семья маминой сестры Анны Петровны Полещук (она и ее дети - Лариса - 1927 г.р., Валериан - 1938 г.р. и Эльвира - 1941 г.р.) выехала из Мехонки гораздо раньше нас к месту работы Алексея Тихоновича Полещука. Сначала они жили, по-моему, в Вожмогоре. А.Т., уехавший из Мехонки по вызову из Карелии еще раньше, работал, кажется, директором Валдайского леспромхоза. Приехали мы 7 числа часов в 9 вечера. ... Так было хорошо сидеть среди своих при теплом свете керосиновой лампы, зная, что больше никуда не надо ехать...». [Дальше опять возвращаюсь к дневниковой записи 9-11 сентября 1944 г.] «Выехали [из Волхова] в 1 час ночи. Билет закомпостировали с помощью дяди Кости. Сели в поезд очень хорошо. В вагоне почти никого не было. В Лодейное Поле приехали утром. Сильно разрушено. Проезжали через Свирь. Мост взорван. Даже страшно. Торчат груды обломков, строится новый мост. Проезжали же мы по временному. Ехали очень медленно. Около моста обнажились пороги, т. к. плотина тоже взорвана. Проезжали мы мимо множества разрушенных станций, видели еще несколько взорванных мостов. Около Петрозаводска впервые за три года увидели свое родное озеро, защемило в груди. Бабушка всплакнула [«Озерушко, золото ты донышко», - говорила всегда наша бабуля]. В Петрозаводске село очень много военных, даже негде было ступить. Одному бойцу в давке оторвали один погон. К Медвежьегорску подъезжали в темноте. Взошла луна. Она осветила знакомые очертания берегов. Заблестело озеро. Замелькало 2-3 огонька, защемило сердце. Страшно было увидеть разрушенный городок. Но было темно и ничего не видно...». «14 сентября. Четверг. Посмотрела Медвежку. Сильно ее потрепала война. От РИКа [райисполкома, где мой папа перед войной в 1939-40 гг. работал зам. председателя] и школы (она цела) к озеру ничего нет. Только около озера - каменные стены складов. Нет, конечно, и нашего дома. Нет театра, но цел вокзал. . 17 сентября. Воскресенье. Вчера ходили за брусникой. Ее здесь очень много... Собираю ягоды, а местность все гористая, камни, и думаю, как мне дорого все это, как близка сердцу наша северная природа, как легко дышится на родине. Папа написал адрес наших «воскресших» родных. Они живут в Кондопоге. Тамара и Шурик [Исаевы - мои двоюродные брат и сестра], когда были у финнов, распространяли сводки Советского информбюро, услышанные по радио. (Кстати, здесь радио еще не работает, и мы совершенно ничего не знаем о том, что делается «на белом свете».) 2 октября. Вторник. Пришла я [в школу], спрашиваю про десятый класс. Говорят, что будет, нашлась еще одна ученица 10 кл. Люся Устинкова. Вот и весь 10-й класс: я да она. После вступительного слова директора и зарядки пошли в классы. Не знаю, почему не пришли остальные трое. ... Сегодня опять мы двое. Боимся, как бы не закрыли класс. [Уроки шли: математика, химия, история, военное дело, немецкий язык. С учебниками плохо.] В школе нам вчера и сегодня давали «завтраки»: кусочек хлеба и вчера одну, а сегодня две конфетки. 5 октября. Сейчас, наверное, часов 11-12 вечера. Все спят. Уроки не все сделала. Некоторых книг нет. Сегодня получила по алгебре 3, по геометрии 4 и по химии 4. Ложусь спать с Лариской на пол. Горит «пилькушка», мигает. 9 октября. Класс закрыли, говорят, что пока временно... 12 октября. Четверг. Вчера вечером уехала в командировку мама (в Петрозаводск за медикаментами). 16 октября. Мама приехала из Петрозаводска 13 октября с новым решением: нам надо ехать в Петрозаводск из-за меня, т. к. класс не открывают. Все советуют мне поступать в Учительский институт. Мама даже привезла справку, что я зачислена на исторический факультет. Испытаний нет. В институте стипендия, столовая, рабочая карточка. Вчера ходила по Медвежке, ужаснулась: сколько разрухи! Все пусто, голо, одни трубы торчат. Совсем мало осталось от нашего городка. Ходила и вспоминала, где это что было. Нашла развалины своего дома. Стоят одни печи. Подходила к одной из них, которая была у нас в средней комнате. Даже не верится, что здесь мы жили. 20 октября. Пятница. Вот мы в Петрозаводске...» А 8 ноября была у нас огромная радость - первое за три с лишним года свидание с папой, приехавшим в отпуск на несколько дней. Слезы, объятия, шершавое сукно шинели у моей щеки... Из школы я ушла. С 6 декабря - на подготовительных курсах в университете (там стипендия, хлебный паек, питание в столовой). День Победы. Предыдущие дни и ночи мая были днями и ночами ожидания конца войны. Весна в природе, весна в человеческих сердцах... Утром 9 мая 1945 г. помню себя у мамы на работе в Наркомлесе. Люди собирались на митинг на площади Ленина. День яркий, солнечный. Идет митинг. Ораторы выступали примерно с этого места, где сейчас находится Могила Неизвестного Солдата. Объявляют минуты памяти павшим. Знаменосцы склоняют знамена. В памяти осталась радость одной матери (маминой знакомой): обнимая нас, она говорила о сыне, который теперь скоро вернется. А в глазах счастливых стояли слезы. * Речь идет о советско-финляндской войне 1939-1940 гг. Источник: (2015) АКНЦ РАН. Подлинник рукописный. Эвакуированная Карелия: Жители республики об эвакуации в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 - Стр.523-534