Из воспоминаний Клавдии Красильниковой, пос. Кяппесельга. И снова ненавистный лагерь.

Гражданские

Страна: СССР, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) Я видела, как горела наша Шуньга, бывший районный центр Заонежского района. Я приехала в Шуньгу из деревни Фомино, чтобы вывезти к нам бабушку и дедушку. Наши при отступлении сожгли и взорвали все государственные учреждения, а также мосты. Финны наступали и вот-вот должны были появиться в Шуньге. Дедушка был болен, и нам пришлось положить его на телегу. Мы взяли необходимые вещи и даже не стали закрывать на замок дверь. Зачем? Все равно кому нужно — войдут. Приехали в Фомино, это четыре километра от Шуньги. Сказали соседям, что в Шуньгу входят финны, что мы сами видели их издалека в белых маскхалатах, на лыжах. Люди плакали, они боялись чужеземцев. Вскоре финны появились и в Фомино, как и в других соседних деревнях. Был назначен над нами староста Василий Косачев. Через несколько дней он с женщиной-переводчицей заглянул и к нам. Произвели обыск. Переписали все продукты, которыми наша семья располагала. Оставили нам малую часть, остальные забрали. И так поступали в каждом доме. У мамы нас было четверо: старшая Клавдия, я — 14-летняя, еще сестра 11 лет и брат годовалый. А еще с нами были бабушка и дедушка. В деревне было 16 дворов. Коров у всех забрали и отвели на общий скотный двор. Назначили по уходу за ними двух доярок. Нам на маленького ребенка выделяли литр молока. В доме нашего дяди открыли магазин. В магазине работали две молодые финки. Они жили в одном из домов вместе с переводчицей. Нас из нашего дома переселили в другое помещение, где стало проживать несколько семей. К этому времени умер дедушка. В нашей комнате стоял большой стол и одна кровать, на которой спала вся семья — ложились поперек. На другой стороне комнаты поселили семью нашего дяди с четырьмя детьми. Всех занесли в список. Его вывесили на двери квартиры. Каждый день кто-либо из комендатуры приходил с проверкой. В определенный час все должны быть на месте. Через две недели всех трудоспособных взрослых и детей, начиная с 15-летнего возраста, стали привлекать к работам. Мне прислали повестку явиться в Кажму, где было отделение комендатуры. Вместе с десятком жителей Фомино мы туда и направились. Там нас посадили на машину, и переводчик сказал, что нас повезут на дорожное строительство. Мама пришла прощаться со мной. Она думала, что меня отправят куда-то очень далеко, а может быть, и в Финляндию. При прощании она очень плакала. Нас привезли в лагерь. Он был огорожен высоким забором из колючей проволоки. Располагался он рядом с деревней Тунат-река Медвежьегорского района. Ворота в нем распахнулись, и машина с нами въехала на его территорию. Последовала команда: «Всем выйти из машины!». Мы выбрались из кузова, помогая друг другу. Зрелище мы представляли грустное: усталые, кое-как одетые, испуганные и жалкие. На территории лагеря было два барака. В нашем разместили до 30 человек. Двойные нары. При входе в барак с одной стороны размещалась печка, с другой — бочка с водой. Так началась наша лагерная жизнь. С утра по особому сигналу нас выводили на работу. Завтрак перед выводом в лес был весьма скудным. Баланда и два кусочка галет по 50 граммов. Мы пилили лес на дрова, а из них выжигали уголь. Более тяжелой работой занимались сильные и взрослые женщины, а нас, молоденьких девчонок, использовали на подвозке песка, уборке хвороста и на других подсобных работах. Когда уголь доходил до готовности, нас ставили на его разработку, которая заключалась в том, что специальными молотками мы эти угольные пласты разбивали. Работа была нудная, утомительная, и к вечеру мы уже не могли разговаривать между собой. Возвращались в бараки усталые, грязные и чумазые. Рядом была баня, и после работы мы ходили по восемь человек, чтобы смыть всю дневную копоть. В бане были корыта, в которых мы и мылись. Но мыла не было. Так работали в течение месяца. После этой работы наши волосы на голове так слиплись, что мы не могли их расчесать. Стали плакать, проситься домой. Одежда у всех разорвалась. Домой, конечно, никого не отпустили, но комендант пообещал выдать спецовки. У всех появились вши. В субботу наконец- то после полуторамесячной работы нас повезли домой. Набралось в машине до 30 человек. Много ли нам в ту пору нужно было для радости. Как только тронулась машина, мы запели наши любимые довоенные песни. Но вдруг машина остановилась, и из кабины выскочил комендант: —Прекратить пение. Вокруг партизаны. Вы что хотите, чтобы нас обстреляли и убили?! Перед тем как отпустить по домам, нас предупредили: —В субботу сходите в баню, отдохнете, а в воскресенье к 12 часам всем собраться к машине на этом же месте. Мы обрадовались даже краткому свиданию с родными, с домом... Но эти неполные два дня пролетели так быстро, что мы словно и не успели ни о чем как следует поговорить. И снова ненавистный лагерь, неволя... Так мы работали то на заготовке леса, то на дорожном строительстве до лета 1944 года. Но уже к весне этого года финны почувствовали, что отступать им придется, и режим нашего содержания чуть ослабили. Но домой все равно не отпускали. Из лагеря в Тунатреке нас увезли в Святнаволок. Везли через Юстозеро. Мы видели по пути такие же лагеря, каким был и наш: там тоже наши сверстники и сверстницы пилили дрова, жгли уголь, строили дороги. В святнаволоцком лагере было до трех тысяч заключенных, таких же, как мы. Скорее всего там было несколько лагерей, сосредоточенных в одном месте. Нас расселили в старых домах по 30 человек. Полмесяца на работу не выводили. Не кормили, и в лесу ничего съестного найти было нельзя. Ходили по домам и побирались, как самые последние нищие, да таковыми мы, в сущности, и были. Однажды в Святнаволоке произошел такой случай. В подвале заброшенного финского магазина мы обнаружили две коробки. Подумали, что там мыло, и понесли эти коробки в барак. Чтобы убедиться, что это такое, Маня Пономарева предложила попробовать на вкус. Первой испробовала она сама и вдруг закричала: —Девочки! Да это же паштет! Мы обрадовались, поели. Нас было 30 человек, и этого питания надолго хватило. Да еще к нам в гости приходили и ребята из других лагерей. Однажды несколько человек из них сходили на разведку местности, узнать, что в округе происходит. Вернулись и рассказали нам, что наши подразделения отрезали финнам дорогу и нас могут увезти в Финляндию. А вечером того же дня произошел трагический эпизод. Финны собрали на площадке все лагерное население и перед всеми расстреляли одного нашего ровесника за то, что он украл кусок хлеба не то в столовой лагеря, не то у самих финнов. Многие из нас плакали и не скрывали своего возмущения. Но что мы могли поделать против такого произвола перед вооруженным врагом? А утром мы уже проснулись свободными гражданами своей страны. Финны отступили. Наши ребята рассказали, что вот-вот появятся советские войска. И мы отправились им навстречу. До Святнаволока нужно было пересечь не одну речку, а все мосты были взорваны. И мы принялись их восстанавливать. Через несколько дней встретили своих освободителей. Сколько тут было восторга и неподдельного веселья. Командир части организовал митинг и тепло поблагодарил нас за встречу и за работу по восстановлению мостов. Наши войска продолжили свое движение к Петрозаводску. С нами остался один из представителей военной администрации. Под его руководством мы построили сельский совет. Его возглавила женщина из местных карелок. Нам установили первоначальную норму по 200 граммов муки вдень. Среди молодежи был объявлен набор на учебу в ФЗО в группу штукатуров, маляров, минеров. Многие записались. Я сказала, что хочу учиться, потому что наше образование прервала война, а теперь везде будут нужны грамотные люди. По нашей с подругой Клавой Собакиной просьбе нас отпустили домой. Вызов из школы на нас привез ее отец. В дорогу нам не выдали никакого пайка. Машин попутных не было, и мы с дядей Васей, Клавиным отцом, от Святнаволока до Медвежьегорска три дня добирались пешком. На берегу озера дядя Вася оставил свою лодку с парусом, на которой приехал из Пайниц. — Теперь мы на своем берегу, — сказал он, — а значит, почти дома. Он помнил о том, что дома нет керосина, а здесь неподалеку финны оставили целую бочку. В ней было 200 литров. Очень тяжелая. Номы все же управились с ней и по настилу закатили в лодку. Сели сами в нее, и мы с Клавой погребли. Проехали километров, может быть, пятнадцать, как вдруг подул сильный боковой ветер, и нас стало сносить в сторону. Как мы ни сопротивлялись, но нас отнесло на другой берег Повенецкой губы. Так мы подъехали к небольшому островку примерно в шести километрах от Повенца. Решили ждать, когда ветер подует в нужном для нас направлении. Иного выхода не было. А мы усталые и голодные. Руки болят, все ладони в мозолях. Мы заявили дяде Васе: —Все, больше не можем! — и опустили весла. —Папа, — обратилась к нему Клава, — ты попробуй ехать за счет паруса, может, у тебя и получится. —Нет, — ответил он, — при таком ветре это дело рискованное. Можем опрокинуться. Лучше уж переждать, не вечно же будет дуть этот проклятый ветер... Мы устроились за бортом лодки с подветренной стороны и стали отдыхать. Даже сумели вздремнуть. Отдых, хотя и короткий, освежил нас, и вроде сил прибавилось. А тут, на наше счастье, ветер сменил свое направление, и нас понесло за счет паруса. Доехали до Тунат-реки, где нам довелось первоначально работать в лагере. Начинало смеркаться, и дядя Вася решил остановиться на ночлег. Сошли на берег. Хотели пособирать ягод, но поняли, что это небезопасно. Весь остров был заминирован: мы обнаружили таблички с финскими надписями «мины». И углубляться в лес не посмели. И так пролежали всю ночь голодные. Когда стало светать, вновь тронулись в путь. Меня довезли до Шуньги. Я встретила знакомых женщин из нашей деревни, и они сообщили: —Мама тебя ждет не дождется. Сомневается уж, жива ли ты... Вот будет радости. Единственная надежда была у нее на Василия Собакина, который поехал за своей дочкой. —Странно, — сказала я своим землячкам.— Я же писала маме письмо и отправила с верными людьми. Неужели она не получила? —Нет, не получила она твое письмо. А теперь вместо письма сама ты объявишься. Уж куда лучше. В родное Фомино мне еще предстояло добираться за четыре километра. И тетя Надя, так звали женщину из Шуньги, которая во время оккупации жила в нашей деревне, пригласила меня домой. Накормила и на дорогу дала еще кусок хлеба. Дошла я до бабушки, это три километра. Она не могла поверить, что я жива-здорова. Обнимала меня и плакала. Напоила чаем и попросила остаться у нее до утра. Но я сказала, что так соскучилась по маме, сестрам и братику, что сейчас побегу домой, к ним. Но бабушка не захотела меня отпускать одну, и мы с ней вместе отправились в нашу деревню. У околицы встретилась соседка и радостно-удивленно воскликнула: —Наконец и пропавшие возвращаются! Все в деревне считали, что меня вместе с другими увезли в Финляндию, а там все что угодно могли с нами сделать. Не успела переступить порог родного дома, как у всех наших хлынули слезы радости и восклицания от неожиданной встречи. Попили с дороги чаю, перекусили, понемногу все успокоились, и мы с мамой не спеша стали рассказывать друг другу, что со всеми нами за это время произошло. Мама, оказывается, была избрана председателем колхоза. Мужчин в деревне еще не было: кто погиб на войне, другие еще не вернулись с фронта. Поговорили и о моем будущем. Мама предложила мне: — Иди в школу наверстывать упущенное или записывайся в колхоз. До войны я училась хорошо и решила продолжить учебу. Мама мое решение поддержала. Она придерживалась того мнения, что семилетнее образование в дальнейшем поможет мне легче приобрести профессию по душе. И я пошла в Шуньгскую школу. Ходить нужно было за четыре километра. Но в деревне я была не единственной ученицей, и пройти туда и обратно это расстояние для нас ничего не стоило. Весной начались экзамены. И в это время заболела мама. Вернулся отец с фронта, раненный в обе ноги. Ходил на костылях. В семье к тому же прибыло. Нам не хватало продуктов для пропитания, денег для покупки самого необходимого. Не спасало и мамино председательское положение. Колхоз еще только восстанавливался, и людям жилось очень трудно. Спасало лишь свое подворье, и хорошо, если у кого на дворе была собственная корова. В этих условиях мне пришлось оставить школу и поступить в колхоз. Работа была не из легких. Одно утешение, что работали не на оккупантов, а на себя, на свой колхоз. Моя трудовая деятельность в колхозе началась в бригаде по освоению целины. Это может показаться громким названием, но действительно, многие наши земли настолько заросли, что верхний слой — дерн — с трудом брали лопаты. А именно лопаты и были нашим основным орудием работы. На день было установлено задание — перекопать 1,5 сотки. С заданием кое-как справлялись. Но использовали и колхозного быка. Мы впрягали его в плуг, за которым стоял Вася Моряков, а я выполняла роль погонялыдицы. До обеда бык еще неплохо ходил и слушался нас. А потом мы с Васей менялись местами. И таким образом мы работали до начала посевной. Посеяли всю рожь, которая находилась в нашем семенном фонде. Народу в деревне поубавилось. Из 16 домов жилых было только 6. А еще поступали разнарядки по всем колхозам об отправке людей на лесозаготовки и на сплав. В ту осень маме предстояло направить в лес четырех человек. Больных и инвалидов не отправишь. И в первую очередь была направлена и я. Там я работала до наступления морозов. Вернулась. Не успела отдохнуть от лесных работ, новое требование: направить от колхоза четырех человек на вывозку леса. И снова пришлось ехать мне с двумя стариками и с Нюрой Истоминой, почти моей ровесницей. Выделили нам лошадей, и мы поехали на лесозаготовки. Я к тому времени уже умела и лошадь запрячь, и распрячь, и ухаживать за ней, а Нюра могла только от бессилия и незнания плакать. Я помогала ей. Так мы промучились зиму. Летом восстанавливали колхоз, а зимой работали в лесу. Но все кончилось тем, что в сорок седьмом году приехал из армии мой богосуженый Николай и стал ко мне свататься. Приехал он из Униц. Устроился там на работу, где на первое время остановился у сестры. Мы даже погулять и по-настоящему узнать друг друга не успели. Он сразу предложил мне выйти за него замуж. Уверил меня, что я ему очень понравилась. В армии он начал служить еще до войны. Прошел всю войну и получил десять медалей. Я дала согласие, и мы поженились. И вскоре он увез меня в Уницы. Здесь я не могла устроиться на работу. Обидно до сих пор вспоминать, что к нам, кто оказался в плену у финнов, здесь все, вплоть до местных властей, относились с большим недоверием и говорили разные унизительные слова. Но коротко обо всем не расскажешь, а для подробного разговора на эту тему будут другие обстоятельства. В общем, профессии меня обучать никакой не стали, и я пошла в лес приемщицей древесины. Работала до рождения своего первенца — сына Александра. Муж сразу заявил: — Хватит, ты уже достаточно помучилась. Я буду работать и кормить семью, а ты спокойно воспитывай сына и веди домашнее хозяйство. А через два года родилась дочка Аллочка. Когда ей было четыре года, по решению партийных органов в 1954 году мужа направили на подъем сельского хозяйства. Он сказал, что в таком случае поедет восстанавливать свой родной колхоз в Фомино. И мы вновь оказались в своей деревне. Прожили там два года. Николай работал старательно и получил на трудодни порядочное количество хлеба. Деревенский человек, он любил землю и не избегал никакой работы. Мы взяли на откорм двух поросят, купили корову. Жизнь наладилась, и недостатка в доме не было. Но потом в Шуньге закрыли МТС. А поскольку он был связан с техникой, ему предложили переехать в Толвую. Там еще работала крупная МТС. Но Николай сказал, что если он выедет куда из родной деревни, то только обратно в Уницу, где для пего найдется и работа, и жилье. В деревне у нас появился третий ребенок — дочь Лидочка. И мы переехали в Уницу. Николай стал работать в леспромхозе на тракторе, а я по-прежнему вела хозяйство в доме и воспитывала детей. Нос жильем там было туговато. Слишком много понаехало вербованных из Белоруссии и из Тамбовской области. Поселились в комнате общежития. Было очень холодно. А у нас трое детей. Корову привезли и построили для нее хлев. Я, как могла, берегла детей, охраняя от болезней и прочих напастей. Старший наш, Сашенька, пошел в школу. Вырастила я пятерых. Имею 12 внуков и двух правнуков. Значит, жизнь прожита не зря. В них вся моя радость. И если они прочтут эти мои воспоминания, может быть, лишний раз задумаются, какое время пришлось пережить их бабушке и ее поколению. Источник: (2005) Пленённое детство - Стр.63-70