Из воспоминаний Денисевича Николая Игнатьевича — О нахождении в концлагере №8 Олонецкого района.

Гражданские

Страна: Белорусь Денисевич Николай Игнатьевич, 1931 г. рождения, белорус. Кандидат медицинских наук. Являлся председателем Совета бывших малолетних узников финских концлагерей, живущих в Республике Беларусь 1941-1944 гг.** […] 23 сентября, то есть спустя 16 дней с того времени, как мы попали в плен, в поселке появились грузовики с вооруженными солдатами. Всем переселенцам было приказано срочно грузится в машины. С собой разрешалось взять кое-что из одежды и домашней утвари. У нас уже и до этого почти ничего не было. как раз. Подгоняемые окриками солдат и прикладами винтовок, мы вскарабкались в кузов и машины тронулись. Никто не знал, что с нами собираются сделать. В голову приходило всякое. Ничего хорошего никто не ждал. Нам уже было известно, что финны местное карельское население не трогают. Значит нас, думалось, везут на расстрел! Но нас не расстреляли. Оказалось, нам была уготована другая судьба. За те 16 дней, когда мы были относительно свободны, были оборудованы концлагеря, в них финские власти решили загнать всех “русских”, к которым относились все, кроме карелов, вепсов и финнов - так называемых националов. Все белорусские семьи из Туксы и других деревень Олонецкого района попали в концлагерь, в который финны превратили бывший летний рабочий поселок лесозавода по изготовлению шпал. Посёлок находился среди леса четырех километрах северо-западнее Ильинского лесозавода Олонецкого района. Но об этом мы узнали только спустя 50 лет, ознакомившись с архивными документами «Чрезвычайной Государственной Комиссии (ЧКГ) по расследованию чудовищных злодеяний финско-фашистских захватчиков на временно оккупированной территории Карело-Финской ССР», а также данными военного архива Финляндии (Хельсинки). Из указанных документов стало понятно, что на оккупированной территории Карело-Финской ССР финскими фашистами проводился по существу политический, беспрецедентный по своему замыслу, неслыханный по своей циничности и жестокости геноцид по отношению ко всему славянскому населению республики. Десятки тысяч ни в чём не повинных мирных граждан Великой державы СССР, главным образом женщин, стариков и детей, были обречены на истязания, издевательства, непосильный труд, на голодную смерть только потому, что не относились к финно-угорским этносам. В этом отношении финские националисты переплюнули даже своих наставников - гитлеровцев. Правда, крематориев не было. На то количество подлежащих уничтожению славян, которое попало в руки финским палачам, строить их было, очевидно, нецелесообразно. Их планировалось уничтожить голодом, высосав предварительно из них все жизненные силы непосильным трудом. Так и дешевле, какую-то пользу можно было извлечь, а главное сполна удовлетворить свои садистские потребности, изливая накопившуюся с годами ненависть к “рюся” каплю за каплей. По тем нечеловеческим условиям, в которых содержались пленные, как мирное население, так и военнопленный в 1941- 1942 годах в финских концлагерях, это просматривалась со всей очевидностью. И конечной цели можно было достигнуть в течение максимум двух лет. Так бы оно и было, если бы осуществились планы немецко-финских фашистов по уничтожению СССР. Что представлял собой наш лагерь? Это четыре двухэтажных барака, несколько хозяйственных построек и в небольшой березовой рощице одноэтажное деревянное здание комендатуры. Это был обнесено колючей проволокой со сторожевой вышкой у ворот. Вдоль ограды, за колючей проволокой по вереску была натянута и замаскирована в траве проволока с навешанными на ней пустыми жестянками. Зацепился беглец ногой за проволоку, банки загремели - и прощай свобода, а то и жизнь, так как часовые имели приказ открывать огонь на поражение по каждому, кто попытается выйти за пределы ограждения. Ходить по лагерю разрешалось только до 9 вечера. Два раза в сутки, утром и вечером проводились проверки. В бараках было тесно. В четырех зданиях находилось более 600 человек. Спали на чём попало, главным образом на нарах и железных кроватях, доставшихся нам в наследство от бывших рабочих Ильинского лесозавода. Стелили и накрывались только тем, что успели захватить с собой из дома при выселении. Выдача одежды, обуви, постельного белья и других вещей, необходимых для жизни заключенных, Военным Управлением Восточной Карелии (ВУВК) не было предусмотрено (зачем тратиться на обреченных к уничтожению). Люди ходили в лохмотьях. Летом босиком, зимой спасались от холода, кто как мог: кто шил что-то подобное буркам, кто-то плел лапти, делал башмаки на деревяшках или просто укутывал ноги всяким тряпьем. К воспоминаниям бывших узников концлагерей исследователи относятся с некоторым недоверием, считая, что многое в них преувеличено. Возможно. Но это преувеличение на порядок меньше, чем попытки современных финских исследователей приукрасить, обелить поведение финских властей по отношению к «русскому» населению в концлагерях. Но даже в их исследованиях вольно или невольно проскальзывает горькая правда о положении узников. Вот что пишет, например, Хельге Сеппяля в своей статье «Концлагеря - лагерь для перемещенных лиц»: «Летом 1942 года я служил в 9-й отдельной роте, которая была под литерой 6208. Я был на Онежском заводе отметчиком и охранником заключённых. В задачу входило принять утром группу заключённых у ворот и вечером доставить обратно. То есть моих полномочий хватало только до ворот. Вид рабочих - заключенных был удручающим. В колонне по три стояли оборванные дети, женщины и старики. Позади за рабочими каждое утро дежурила четырехколесная телега со свежевыструганными гробами. По понедельникам их было особенно много. Размер их колебался от неполного метра до двух. Перед входом витал удушливый запах смерти. На территорию лагеря попасть могли не многие, я к ним не относился». В бараках кишели полчища клопов. Таких крупных и прожорливых я не встречал ни до, ни после лагеря. Пробовали ставить ножки кровати в банки с водой. Так они, заразы, заползали на потолок и оттуда пикировали на постель и тут же впивались в тело. Не заставляли себя долго ждать и вши: головные, платяные и прочие. Они заполняли все швы в нательном белье, ползали по телу, волосам. Запустишь, бывало, руку за шиворот, чтобы почесать, где чешется. А она, родимая, перекатывается под пальцами ребристая, упругая. Достанешь её и к ногтю. От таких процедур ногти больших пальцев обеих рук были всегда в крови. Насегда запомнился характерный треск лопающихся тел этих паразитов, когда поднесешь снятую себя сорочку близко к горячей “Буржуйке”. Одолевали по ночам также тараканы, мыши и особенно крысы. Бегая по спящим людям, они нередко пытались отгрызть кусочек тела живого человека. И тогда среди ночи раздавался бешеный крик укушенного, и от того просыпались все вокруг. И таких, непредусмотренных фашистским режимом побудок, бывало по несколько за ночь. Поймать крысу было нелегко. Но ребята постарше сооружали какие-то крысоловки и иногда ловили этих хитрющих тварей. А, поймав, тут же сдирали с неё шкуру, варили и съедали. Помнится, за всё время существования лагеря дважды проводилась дезодорация. Всех заключенных выгоняли из бараков, заклеивались окна. Посреди помещения устанавливались специальные печки, в которых сжигались желтые куски серы. На полу после этого слоем лежали клопы, тараканы и прочая нечисть. Тяжелый, ядовитый запах жженой серы после таких процедур держался неделями. Но проходило какое-то время и нарушенное равновесие снова восстанавливалось. На территории лагеря была баня. Мылись в ней все скопом. При воспоминании о ней перед моими глазами встает всегда толпа потемневших, безобразных скелетов, обтянутых морщинистой кожей с большими, свисающими порой до колен животами. Мылись без мыла. Запомнился лишь один случай, когда на семью мы получили кусочек какого-то чёрного вонючего мыла. Запомнилось именно из-за отвратительного запаха и вида этого так называемого мыла. Мать, тем не менее, берегла его, разрешая мыть им только голову. Но всё это не помогало избавиться от завшивленности. Женщины пытались объяснить это тем, что вши, мол, образуются в коже от голода и тоски. В лагере царил голод, особенно в первые два года. Питание, которое мы получали в лагере, было явно рассчитано на полное истощение и медленную голодную смерть. Вначале выдавали по черпаку жидкой баланды и 150—200 граммов в сутки галет, испеченных из овсяных и других отходов зерна. В дальнейшем продукты выдавали сухим пайком, который состоял из тех же галет, горстки мятой ржи или муки, небольшого количества овощей в виде полусгнившего картофеля, брюквы, репы, а зимой всё это было ещё и мерзлым. Готовили сами узники на железной печке. И только страшный голод заставлял есть это дурно пахнущее варево. Но и его не хватало. Пару раз для узников привозили так называемую колбасу, сделанную из конских отбросов с примесью крупы, как правило, уже заплесневелую, ослизлую, с признаками начавшегося гниения, по которой ползали белые черви. Вываливали её прямо на землю. И солдат в резиновых перчатках выдавал порции каждому заключенному согласно списку. Несмотря на голод, не все могли её есть и выбрасывали на помойку. А мне, после того как мама отмыла её, ошпарила кипятком, она казалась «райским наслаждением». Голод, мучительный, постоянный голод занимал все наши мысли, не давал забыть о себе ни днем, ни ночью. Он заставлял придумывать самые невероятные планы добычи чего-нибудь съестного, рискуя жизнью лезть под колючую проволоку, подавляя самолюбие, протягивать руку за подаянием. Ели всё, что попадало под руку. Особенно тяжело приходилось пережить зиму с морозами и «голым» пайком. К весне многие уже едва ноги волочили, опухали от голода, умирали. Только случай спас нашу семью от голодной смерти в первую зиму. Старший брат помогал конюху по уходу за лошадьми на конюшне. Среди зимы околела от истощения и чесотки одна из лошадок. Её закопали, но не очень глубоко. Стояли морозные дни, копать глубокую яму было трудно. Каким-то образом брату с приятелями удалось вырезать из дохлой лошади и принести незаметно домой по достаточно увесистому куску мяса. В глубокой тайне мясо было посолено и припрятано. Варить его боялись, так как запах мяса мог бы выдать нас, а это грозило жестоким наказанием. Ели по кусочку сырым, тайком, без хлеба (так как хлеба в лагере вообще никогда не давали, только сухие колючие галеты), но с огромным удовольствием. И что меня, как врача, больше всего поражает, что ни с кем из нас ничего не случилось. Не будь этой дополнительной подпитки, не дожить бы нам до весны 1942 года. Летом было немного легче. Ели травы, плоды вереска, которые растирали, густо замешивали на воде и на голой сковородке пекли лепешки. Вкуса они не имели, и глотать их было трудно, царапали горло. Но была работа челюстям и чувство полноты в желудке. А уж какая пищевая ценность такого блюда, науке неизвестно до сих пор. Голод заставлял нас рисковать. Значительная часть проволочного ограждения проходила через лес. И это позволяло быстро укрыться от глаз охранников, нужно было только незаметно проползти под проволокой и не задеть натянутую в траве проволоку с навешанными пустыми консервными банками. Нам, плоским, истощенным, проявив определенную сноровку, удавалось проделать эту операцию без большого труда. А, вырвавшись на волю, и споров с рукава красную полоску ткани – метку узника, мы могли сойти за карельских мальчишек. Правда, нас могла выдать одежда и худоба. Поэтому приходилось быть крайне осторожными. Что мы могли! В зависимости от сезона года мы могли собрать ягод, клюквы, съедобные травы, грибы. На убранных полях осенью найти несколько необмолоченных колосков, а если совсем повезет, то и пару картофелин. И уж совсем осмелев, добирались до ближайшей деревни, в которую приехали из родной Белоруссии искать лучшую долю и пройти по домам с протянутой рукой. Но это был уже суперриск, что называется крайний случай, который часто заканчивался поркой на скамье экзекуций в «родной» комендатуре. Были случаи, когда карелы сдавали просящих финнам. Правда, лично мне везло, не попадался ни разу. Недалеко от нашего лагеря находился железнодорожный полустанок. И мы, худосочные подростки время от времени наведывались туда, собирали окурки и затем меняли их на галеты у страдающих от отсутствия курева мужиков. Наркотическая зависимость от никотина мучила их сильнее голода. […] Был у нас, лагерных пацанов – «подпроволочников» и еще один «бизнес» с гуманитарным оттенком. Мы наладили подпольную связь с нашими военнопленными, лагерь которых находился недалеко от нашего. У них там были мастера «ювелиры», которые из консервных банок, алюминиевых ложек, расчесок, зубных щеток, мыльниц, монет, проволоки и другого подручного материала изготовляли браслеты, кольца, кулоны, подвески, а мы продавали их пассажирам у останавливающихся на уже известном полустанке поездов. Чаще всего это были финские солдаты, едущие в сторону Финляндии. Они охотно покупали нашу «бижутерию», очевидно в подарок своим невестам, женам, не подозревая о том, что тем самым они материально поддерживают своих противников. Ну а мы были горды тем, что хоть немножко облегчаем печальную участь своих несчастных соотечественников. Разумеется, и нам кое-что перепадало за наш рискованный труд. «Перепадало» нам и от родных, которые места себе не находили, ожидая нашего возвращения. В то же время все понимали, что иначе нельзя, иначе голодная смерть всей семьи. Позже мы и сами кое-чему научились у наших мастеров военнопленных. Старались, конечно, и мои старшие брат и сестра. Старалась изо всех сил и наша любимая мамочка. Летом, когда нам удавалось что-то где-то добыть, она понемножку откладывала на черный день то горсточку зерна, добытую кем-нибудь из нас, то грибок посушит, то галетку припрячет и к зиме, глядишь, образуется какой-никакой НЗ. […] То, что я описываю — это лишь отдельные эпизоды моих похождений за всё пребывание в лагере. На самом деле такие вылазки были очень опасны, и совершались редко, когда было уж совсем невмоготу, и, в основном, на третьем году нашего пребывания в концлагере, когда финны уже почувствовали, что войну проиграли и несколько ослабили бдительность, заботясь больше о том, как спасти свои шкуры. Кроме того, мы все от мала до велика, должны были с утра до позднего вечера работать. И чтобы поставить последнюю точку в вопросе о том, как мы питались в концлагере, я должен сообщить еще об одной любопытной детали. Будучи в Олонецком краеведческом музее в 1991 году, мы обнаружили сразивший нас наповал финский документ, в котором указывался набор и нормы продуктов питания для узников Ильинских концлагерей. Трудно было своим глазам поверить. В нем были перечислены более-менее нормальные по качеству и количеству продукты питания, которых мы не только в глаза не видели, но и слыхом не слыхали. Например, ежедневная норма мяса на одного заключенного была около 100 граммов. А энергетическая ценность суточного рациона составляла 2145-2500 килокалорий. Беру на себя смелость заявить, что либо это ошибка, либо финские чиновники ВУВК того времени все до одного были воры и мошенники. Кощунственными выглядят утверждения некоторых современных финских исследователей о том, что условия у заключенных в финских концентрационных лагерях были даже лучше, чем у находившегося на свободе населения. Выражаясь языком Урхо Кекконена, только последний болван может поверить в эту ложь. Ложь и очковтирательство, заложенные в официальных документах ВУВК, издававшихся с учетом существующих международных соглашений и находящиеся в вопиющем противоречии с действительностью, порождает другую ложь, основанную на доверии к этим лживым документам. И пока мы, бывшие жертвы финского фашизма живы, мы будем разоблачать ее, эту ложь. Срывать попытки обелить, отмыть кровавое лицо финского национализма, нечеловеческую жестокость шюцкоровских палачей по отношению к так называемым «ненационалам» на временно оккупированной территории Карело-Финской ССР во время Второй мировой войны. Именно национализм, глубоко пустивший корни в сознание финнов, в основе которого лежит мнимое превосходство финской нации над другими, порождает презрение и ненависть и связанную с этим жестокость по отношению к другим народностям, и бумерангам заставляет страдать и сам финский народ. Наше состояние усугублялось еще и тем, что мы были лишены какой-либо информации о том, что творится в мире. Что война продолжается, мы догадывались лишь по не прекращавшейся ни днем, ни ночью, доносившейся с востока орудийной канонаде… […] За все время пребывания в неволе мы не видели ни книг, ни газет, ни журналов, ни какой-либо другой печатной продукции. Дети стали забывать, что такое школа. Что есть на свете радио, кино, музыка, кроме пиликания губной гармоники, которой порой развлекались от скуки наши надсмотрщики. Ничего, кроме грязи, вшей, клопов и прочей нечисти, да грубых окриков, животного страха, унижений, голода, холода и работы, работы, работы… Помниться, правда, в середине марта 1943 года произошло нечто из ряда вон выходящее. По лагерю было объявлено, что желающие могут написать письма на Родину. Удержаться от такого соблазна было невозможно. Посоветовавшись между собой, многие решили рискнуть. Главное, не писать ничего такого, что могло бы не понравиться финнам. Никто не сомневался в том, что эти письма будут прочитаны финской цензурой. Написала и наша мама. Ответа, разумеется, никто не получил, и это было неудивительно, никто и не ожидал иного. Скоро мы начисто забыли об этом случае. И каково же было мое удивление, когда в статье «Белорусы и Белофинны», опубликованной в газете «Советская Белоруссия» за 27 ноября 1999 года я увидел отрывок из приведенного в статье письма, очень похожего на письмо моей матери. Не поверив своим глазам, я встретился с автором статьи. Им оказался старший научный сотрудник, историк Илья Николаевич Курков. Мы вместе подняли из хранилищ Национального архива Белоруссии папку с хранящимися в ней письмами узников из карельских концлагерей в Белоруссию. Это было действительно письмо, написанное моей матерью 15 марта 1943 года своему шурину Дмитрию, проживавшему в деревне Лекоровке Заславльского района Минской области. […] Работать должны были все. Наиболее трудоспособная часть узников использовалась на лесозаготовках, строительстве и ремонте дорог. На эти работы гоняли не только взрослых, но и детей 11-15 лет. Приведу лишь краткую выдержку из одного из многих актов Чрезвычайной Государственной Комиссии по расследованию злодеяний финско-фашистских захватчиков на временно оккупированной территории Карело-Финской ССР: «Пленных изнуряли непосильной работой по 12-14 часов в сутки на лесоразработках. Финны заставляли работать детей. Четырнадцатилетние девочки: Анкудинова Зина, Старченко Ася, Дегтярева Лида – 15 лет и многие другие силой направлялись в лес и должны были ежедневно разделать по три кубометра на пару. В течение почти трех лет финские власти не дали ни одному заключенному пары сапог или какой-либо одежды, однако требовали, чтобы в любую погоду заключенные ежедневно выходили на работу. Это приводило к массовым случаем обморожения». Не постоянно, но приходилось работать на лесозаготовках и мне, вместе с другими пацанами 11-12 лет. Зимы в Карелии суровые. Снег сыпучий, по пояс. Оттепелей до марта практически не бывает. Никогда не забуду этой мучительной борьбы с холодом, когда отмерзают то уши, то нос, то щеки. […] Единственное спасение – непрерывное движение, да кратковременные минуты у костра. А норма, как Дамоклов меч висит над тобой, ее надо выполнять. И вот хватаешь из последних сил полутораметровую чурку, порой толще и на попа её, на попа и до кучи. Пилили, теребили, таскали с утра до вечера. Голодные, замершие, до смерти уставшие, едва волоча ног, возвращались в лагерь пешком, уже в темноте и полуживые валились на нары. Ненадолго хватало нас, истощенных хроническим голодом. В ту суровую зиму 1942 года я уже был на грани жизни и смерти. Выйти на работу я уже не мог. Не мог даже с постели подняться. С голодными отеками в полусознательном состоянии меня отнесли в лагерный изолятор. Оттуда обычно не возвращались. Но мама, мои родные сестрички и брат не позволили мне умереть. Отрывая от себя понемножку, от все скудной пайки, они подкармливали меня, и я выжил. Чуть позже точно также мы спасли и нашу младшую сестричку Галю, когда у нее начали появляться голодные отеки как признак полного истощения организма. До сих пор в памяти моей встает эта печальная картина: бледная, худенькая, похожая на живой скелет она прыгает от радости, бережно откусывая раз за разом по кусочку от нашего суточного семейного пайка – хлебного кренделька, висящего на ее худеньком плечике. А мы, не менее голодные, жадно глотали слюнки, довольствуясь сознанием, что спасаем жизнь родного нам человечка. И во главе этих спасательных операций стояла наша МАМА. Ей мы обязаны нашим спасением. В ту страшную зиму люди умирали, как мухи. И по одному и целыми семьями, а мы держались. Помогал, наверно, наш опыт нелегкой довоенной жизни. Больше на лесозаготовки меня не гоняли. Но без работы я не остался. На лагере была организована мастерская по изготовлению корзин из лучины. В ней трудились подростки 11-14 лет, в том числе и я. […] Пожилые, непригодные для более тяжелой работы, мужчины и женщины были заняты изготовлением ковриков, циновок из разноцветных бумажных ниток, по толщине похожие на те, которыми в наших магазинах перевязывают купленный товар. Были и другие работы. Осенью, например, отправляли женщин и детей под охраной собирать для финнов клюкву, которой на болотах Карелии было немерено. В общем, рабским, практически бесплатным трудом никто из заключенных не был обделен. Оставляли в покое только тех, кто после окрика и последующего удара плеткой не мог подняться с нар. Дисциплина в прямом и переносном смысле была палочная. Все охранники, кроме табельного оружия имели при себе плетку. Складывалось впечатление, что судьба вернула нас в средневековье, господство инквизиции. Били за малейшее непослушание, за малейшее уклонение от установленного варварского распорядка. Мне, например, попало плетью за то, что не слишком быстро соскочил с нар, когда было приказано всем покинуть барак. Словом, с нами обращались хуже, чем со скотом, будто стремились выбить из нас все человеческое, что у нас еще было. Такое отношение к нам вызывало во мне внутренний протест, лютую ненависть и презрение к этим нелюдям. В комендатуре имелось специальное помещение для проведения в исполнение приговоров коменданта лагеря. На стенах висел целый набор плетей […]. Часто прибегали к использованию березовых или ивовых прутьев, заставляя наказуемых вырезать их для самих себя. Посреди комнаты стояла грубая деревянная скамья, предназначенная для экзекуций. В штабе комендатуры числилась должность палача. Наказуемого заставляли обнажить спину, укладывали на скамью вниз лицом, и палач наносил плетью столько ударов по голому телу, сколько было назначено комендантом лагеря. Жестокие порки проводились систематически. Чтобы не быть голословным, приведу лишь несколько примеров избиений заключенных, зафиксированных в актах ЧГК […]. «Советская учительница Л.Г. Позик зимой 1943 года вместе с 19 заключенными была послана в лес для прокладки дороги. Никаких инструментов им не дали, и им пришлось протаптывать дорогу ногами. Позик обморозила руки и ноги и попросила разрешения на час раньше уйти с работы. Её отпустили, и в этот же день вечером её вызвали в комендатуру лагеря, раздели, повалили на пол и нанесли 24 удара резиновой дубинкой». «Е.К. Зарецкая, 43 лет, мать троих детей, получила 30 ударов плетью по приказу коменданта Матти за то, что её дочь нашла на дороге хлеб, уроненный с финской машины. Пострадавшая рассказывает: «меня положили на скамейку, подняли юбку и стали бить. Два солдата держали голову и ноги, а Матти бил». Кроме индивидуальных, проводились и массовые порки. Так, в сентябре 1943 года были избиты 24 женщины за попытку найти остатки картофеля на перекопанном крестьянском поле. Среди них была и наша мама. По распоряжению младшего сержанта Касимяки Токо им приказали снять одежду и по очереди ложиться на скамейку вниз лицом. И в таком положении каждой из них было нанесено по 25 ударов по голому телу. По всему лагерю разносились душераздирающие крики. […] Я помню, как мужественно держалась мама, успокаивала нас, пряча искаженное от боли и слез лицо. Ей, мол, совсем не больно. А мы и не могли не плакать, видя ее черную от кровоподтеков спину, видя, как тяжело ей дается каждое движение в постели. Более недели она не могла повернуться на спину. И за что? Только за попытку найти пару картофелин для своих истощенных от голода детей. Жестокость палачей не ограничивалась только избиением. Все провинившиеся вдобавок были лишены половины недельного пайка. Подобных примеров индивидуальных и массовых издевательств над беспомощными женщинами, стариками, детьми можно было бы привести много. Особенно зверские избиения проводились в концлагере в Видлицах, где работала часть узников из нашего лагеря. Наказуемых подвешивали к дереву так, чтобы ноги не касались земли и в таком положении избивали. Складывалось впечатление, что изверги-палачи были рады любому поводу, дающему им возможность удовлетворять свои садистские потребности. По распоряжению ВУВК в каждом лагере должны были вестись журналы регистрации всех проводимых экзекуций с указанием фамилий наказуемых, количество назначаемых ударов плетью. Но, желая скрыть свои преступления, финнами перед отступлением все эти документы были сожжены. Однако в памяти узников сохранились наиболее запомнившиеся имена палачей Ильинских концлагерей. Они зафиксированы в актах ЧГК, работавшей в июле 1944 года. Вот их имена: капитан Игман, лейтенант Торма Керри, младший лейтенант Орикойнен, капралы Ниргус, Конконен Тмель, Мяялепяя, старший сержант Кайрекко, сержант Тусминен, младшие сержанты Матти Юли-Лома, Токо Косимяки, Мямпя и Сараеки, фельдфебель Микко Лохик, солдаты Эдвард Юлиманнида, Лаури Лехтинен и Алекси Ипатти. Хронический голод, тяжелый изнурительный труд, моральные страдания от постоянных унижений, избиений приводили к истощению, заболеваемости и высокой смертности заключенных. Вымирали семьями, особенно если в них не было ладу, взаимной поддержки. Трупы выносили в подвал, и по мере их накопления, грузили на повозку навалом, как дрова, вывозили за пределы лагеря и закапывали в общую яму, не оставляя даже положенного холмика над ней. ** Дата событий. Воспоминания написаны в 2007 г. Источник: Денисевич Н.И. В финском концлагере. Воспоминания и размышления. Вып. 5 / Отв. ред. К.И. Козак. Минск, 2007. С. 81-94.