Волков Виктор Николаевич — Этот страшный дом (Из блокнота писателя и журналиста Анатолия Гордиенко).

Гражданские

Страна: Россия, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) За долгие свои журналистские годы я не раз обращался к печальной теме: «Финские концлагеря в оккупированном Петрозаводске». Об этом шел подробный разговор в моей авторской телевизионной программе «Наша военная молодость», об этом я писал в своей документальной повести «Комендант города». У меня немало знакомых, кто прожил три долгих года за колючей проволокой. А вот недавно, прочитав мою статью о гибели в Зимнюю войну нашей 18-й дивизии под Питкярантой, откликнулся Виктор Николаевич Волков, его отец воевал в этой дивизии, а в 41-м их всей семьей загнали в лагерь. Мы встретились и раз, и два, а затем, выбрав ненастный денек — тема-то невеселая, пошли с Виктором Николаевичем по незарастающим тропкам его горестного детства, а прошло оно на Перевалке в лагере №6 и в штрафном лагере №3 на Зареке. Виктор Николаевич Волков не похож на других, он привлек меня цепкой своей памятью и поныне живущей обидой, болью неутихающей, непрощением тех, кто отнял у него три года детства. В.Волков. Вот этот страшный дом. Улица Олонецкая, 2. Штаб лагеря, некоторые звали комендатурой. Тут наша колонна остановилась. Вышли начальники, стали делать перекличку. Волковы! Мой отец — на костылях, сестре Вале — 5 лет, мне — 8. Раечка у мамы на руках, ей один годик. Объявляют — нельзя выходить из лагеря, взрослые будут работать каждый день, продукты будут выдаваться раз в неделю. Каждая семья имеет право занять только одну комнату. Пошли мы по улице Олонецкой, стали спрашивать, где есть жилье. Вышли на улицу Чапаева, увидели большой деревянный дом. Он стоял напротив кинотеатра «Искра». Тогда там был пустырь. В доме том нашлась комнатка: три на три метра на пять человек. А приехали мы в Петрозаводск поездом с юга. Был декабрь 41-го года. Сборный эшелон, нас взяли в Свирьстрое. В теплушках полно людей. Выгрузили настам, где нынче автовокзал. Крики, гам, стоны, солдаты финские с винтовками. Построили всех у теплушек. Правое крыло повели направо в пятый лагерь, отсюда и название Пятый поселок, а нас погнали вверх, в шестой на Перевалку. Вещи все отобрали еще при посадке в вагоны, разрешили взять только то, что смогли унести мы в руках — одежду да одеяло. Назавтра погнали мать на работу. Отца освидетельствовали, увидели — действительно инвалид первой группы. У него на финской от голода и морозов ноги усохли. A.Гордиенко. Из огня да в полымя. Там и голод и холод, и вот теперь все снова. Это чудо, что он остался живой тогда, в 40-м, ведь почти вся дивизия погибла, хотя сражались они до последнего патрона. Если бы финны узнали, в какой дивизии служил ваш отец... B.Волков. Мы этого очень боялись. Никому не говорили. Отец стал столярничать, отремонтировал пол, сколотил стол, нары. Маму гоняли на разгрузку дров, на разборку кирпичных разбитых зданий. Однажды послали на переборку картошки. Вот здесь у комендатуры вечером их обыскивали. Мама спрятала в пучке густых волос под платком одну картофелину. И финский солдат нашел ее. Маму били розгами, плетками. На ночь бросили в холодный сарай, все его звали штрафной будкой. Вот тут он стоял, этот карцер, теперь тут огород. Мы, дети, пришли к будке, просили отпустить маму, сестренки плакали, но финны ее нс выпустили. Только назавтра она пришла окоченевшая, вся спина в кровоподтеках и синяках. A.Гордиенко. Вас, детей, заставляли работать? B.Волков. Каждый день зимой нас гоняли к железной дороге, к нынешнему автовокзалу. Здесь из вагонов выгружали дрова. Наши военнопленные их заготовляли в лесу. Мы должны были таскать эти метровые чурки в лагерь. Помню, первый раз я взял толстую чурку, принесу такую, отец похвалит. Пронес метров сто, споткнулся, пронес еще столько же и упал. Сил не было. Да откуда им взяться-то. На день мне положен стакан муки. И всё! Вот в этом добротном доме №10 по Олонецкой улице был продуктовый склад. Староста получал здесь продукты, затем распределял по домам. Ha день наша семья из пяти человек получала: пять стаканов муки, несколько ржавых небольших селедочек и пакетик сахарина. Главный продукт, конечно, мука. Но это была не мука! Это была молотая белая бумага с добавкой муки. Хлеба, коржа из нее нельзя испечь, хоть ты удавись, не получалось. Мы варили эту муку, глотали серый клейстер, который щелкал на зубах, прилипал к нёбу. Как мы ждали весну! Скорее бы увидеть, сорвать травинку, съесть. Погнали как-то нас, детей, под стражей заготовлять побеги молодой сосны, рубить еловый лапник. Отвар из них варили, цингу отгоняли. Пригнали нас туда, где ваш телецентр нынче. Снег уже таял, а там на лесной поляне лежали наши красноармейцы. В шинелях, без шапок, стриженые головы, черные лица. Говорили, что финны их осенью тут расстреляли. A.Гордиенко. Умирали люди в концлагере? B.Волков. В нашем доме, в нашем муравейнике, жило более 30 человек, шесть семей. Весной 42-го умерли пять человек, умерли от голода. После похода за дровами я обычно сидел на своем сундуке. Отец мне запрещал шевелиться, дабы я не тратил свои силы. Мама моя нас спасла! Она что-то приносила из города, мыла там полы кому-то, стирала белье. Когда трава пошла, ее тут же всю съели, огороды были голые, черная земля. Первой съедали крапиву, затем клевер. Клевер сушили, терли, добавляли в мучную затируху. В лагере появились круглые сироты. Тех, у кого родители умер- I ли, финны вывозили в Финляндию. Но только мальчиков, таких, как я, кому было 8-10 лет. Двух братьев Муравьевых увезли, моих дружков. Мать их умерла от голода, а отец, командир Красной Армии, где-то на войне. Как мы ждали вестей с фронта! Однажды пролетели над лагерем два наших краснозвездных самолета. Сыпанули листовки, да ветром отнесло их от нас. От голода, от грязной травы началась дизентерия. В лагере появлялся врач Богоявленский, его палка ходила по спинам тех, у ко- го плохо убран двор, грязно в уборной. Маму стали гонять на рытье траншей в Песках. Рядом с кладбищем рыли, а затем возили туда мертвых. Утром по лагерю едет телега-ящик, собирает умерших за ночь. Летом парней, которым исполнилось 15-16 лет, финны отправили на лесозаготовки. Вернулись к зиме — кожа да кости. Многие после померли от чахотки. A.Гордиенко. Как вы попали в концлагерь №3? B.Волков. Мать уже была в особом списке. А тут двое парней наших убегали от финского патруля. Солдат гнался за ними, а отец мой их спрятал в нашем доме. Финн искал, но не нашел. На следующий день подъехала телега, туда бросили солдаты наш нехитрый скарб, бросили хромого отца, моих сестер. Нас повезли на Зареку, к озеру. Это был строгий лагерь, его называли штрафным. Тут каждый день работа. Нас, мальчишек, собрали в бригаду и под винтовкой гоняли на заготовку крапивы и репейника. Ножами рубили высокие стебли крапивы. Ходили мы к парашютной вышке, к озеру. Норма — заготовить до обеда три толстых пучка крапивы, очистить листья, отрезать коренья. Стебли крапивы, репейника потом замачивали, сушили, теребили, получали волокна, пряжу. Из этой пряжи плели коврики, делали подошвы для ботинок, а к подошве пришивали верх — куски старого пальто, одеяла. Это была наша зимняя обувь, а летом мы ходили босиком. A.Гордиенко. Вспомните радостный день. B.Волков. Режем крапиву, руки горят, при наклоне темнеет в глазах от голода. Вдруг слышим стук на дороге. Мы уже знали эту музыку. Финны гонят наших военнопленных. Худые, страшные. Идет колонна, стучат деревянные подошвы, конвоиры покрикивают. Проходят мимо нас. Мы стоим, как вкопанные, глядим. И вдруг один в зимней шапке сунул мне сухарь черный и прошептал: «Немцев разбили под Сталинградом. Радуйся, сынок». И еще была радость — полыхнул у финнов гараж на Перевалке. Тушили, тушили. Ничего не смогли сделать. Слух потом пошел, будто поджег гараж Сеня-переводчик. Я его много раз видел в лагере, такой шустрый, веселый, финский язык хорошо знал, может, карел. Говорили, что его финны схватили и казнили. A.Гордиенко. Вспомните черный день. B.Волков. Это в шестом лагере случилось. Часовые на вышках новые заступили, не обученные, так финны потом оправдывались. Двое мальчишек шли вдоль забора, вдоль проволоки с той стороны, на свободе. Финны и застрелили их. Что им померещилось? Почему? Видимо, решили, что ребята убежали из лагеря, вылезли под колючей проволокой на волю. Лагерь был опутан колючкой по улице Островского, по Чапаева... Второй случай. Это было у штаба. Напротив казарма, там жили солдаты, патрули. Один пожилой солдат вынес на подносе гору сосисок. Стал продавать за деньги. Люди собрались, молча глядят на него. Финн зазывал просто и понятно — съел одну сосиску, другую. Смотрите, какие вкусные! Никто не купил. Тогда солдат разозлился, вывалил сосиски на дорогу и стал яростно топтать их сапогами, да не просто топтать, а втирать в землю. Кстати, там у штаба вывешивали газету на русском языке «Северное слово». И кто-то регулярно ночью исправлял химическим карандашом первую букву в названии — получалось «Неверное слово». A.Гордиенко. Все же финны сделали что-то хорошее для лагерников? B.Волков. Хорошее? Нет. Полезное — да. Первое — в лагере не случилось эпидемий. В домах регулярно жгли серу, обеззараживали помещения. Регулярно работала баня, белье наше подвергалось прожарке. Хлоркой посыпали туалеты. Для детей открыли школу. Какие предметы? Русский язык, финский язык, арифметика, закон Божий. Его преподавал нам усатый царский фельдфебель. Не бил, не кричал, видимо, из русских эмигрантов. Учили нас всего два-три месяца. A.Гордиенко. Как запомнилось освобождение? B.Волков. В конце июня 44-го года началась у финнов суета. Один за другим пошли на север эшелоны. Мы с дружком Володей Дутиковым стали вести счет, авось наши сведения пригодятся Красной Армии, записывали на бумажку. Однажды в наши бараки финны стали закатывать бочки с горючим. Мы поняли — хотят поджечь лагерь. Дежурили круглые сутки и мы и взрослые, но поджога не получилось. Зато в ночь на 28 июня финны подожгли причал. Я слышал взрывы — финны взорвали все мосты в городе. Ушли солдаты часа в четыре утра. Я видел, как уезжали последними самокатчики на велосипедах. Утром встали — нет патрулей. Помню, как мы толпой с топорами, с лопатами бежали к колючке, помню, как я рубил ее топором до полного изнеможения. Потом сбегали в город — нет нигде финнов. Ура! Прибежали в лагерь, а весь наш лагерный народ на пристани. Мы туда. Четыре катера стояли у пирса. Дым еще клубился, люди носили воду, гасили доски причала. Меня моряк один спросил, отчего я такой тощий, а я молчал и глаз с него не сводил. Наши пришли! Моряк принес мне горсть белых сухарей. Сестрички мои их не взяли, они не знали, что существует белый хлеб. Старичок какой-то спросил, какие деньги нынче ходят. Командир вытащил кошелек и дал дедушке червонец — десять рублей, тете Ане, что знамя принесла и отдала его морякам, дал пять рублей, а мне ни с того ни с сего — три рубля с бойцом, с пограничником. Я отдал денежку маме, а папу вывел на волю, и мы поковыляли с ним в порт, благо недалеко было. Отец, увидев катера, заплакал, а я, как и прежде, молчал. Слез у меня не было, выплакал я их все на своем сундуке в неволе. Источник: (2005) Пленённое детство - Стр.13-18 (2023) Мы ещё живы - Стр.48-52