И.Ф. Суманеев (партизан отряда имени Чапаева) — В боях и походах по зову сердца.

Участники

Страна: СССР, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) Суманеев Иван Филиппович - Родился в селе Береш Шарыповского района Красноярского края в 1922 году. Учился в Красноярской школе военных техников, откуда добровольно ушел на фронт. Воевал в партизанском отряде в Карелии в должности политрука взвода. С октября 1944 года — на курсах политсостава. Участвовал в разгроме японских милитаристов. После окончания Военно-политической академии им. В. И. Ленина в звании подполковника работал заместителем начальника политотдела дивизии. Награжден многими правительственными наградами. Член КПСС. В настоящее время на пенсии, живет в городе Ивано-Франковске. В сентябре 1942 года нас, группу курсантов Красноярской школы военных техников (ШВТ), пригласили в крайком комсомола. Встретил секретарь А. Кишкурно: — Вот что, орлы, воевать хотите? — Давно просимся. Говорят, мы в особом резерве. Курсантов ШВТ в армию не брали как особый резерв для восстановления разрушенных железных дорог. Понимая, что это делалось тоже в интересах защиты Родины, мы все-таки стремились на фронт. А на всех заявлениях — одна резолюция: «Отказать!» И вот вдруг... — Резерв резервом, а фашисты под Сталинградом,— обвел нас посуровевшим взглядом секретарь. И зачитал телеграмму из ЦК ВЛКСМ: нужны добровольцы для партизанской борьбы во вражеском тылу. От нас требовалось согласие — и пять заявлений тут же легли на стол. В школу мы возвращались будто на крыльях. Той ночью в общежитии мало кто спал; наше известие облетело все этажи, все комнаты. С Гришей Кичкильдеевым мы проговорили до утра, строили всяческие планы, чтоб завтра не опоздать, прийти в крайком первыми. Гриша— мой друг еще по семилетней школе, его и мои родители— односельчане, из Шарыпово. Минувшей осенью, помню, я пригласил его в клуб на танцы, он отмахнулся: — Худо мне, Ваня, тяжко... Понимаешь, на отца пришла похоронка... А мы? Молодые, здоровые... Стариков бьют, а мы вроде отсиживаемся. Подам еще одно заявление, не отпустят—сбегу, честное слово! У-ух, как бы я мстил этой фашистской сволочи! И вот наше желание—почти реальность. Вместе с двадцатью двумя курсантами нашей школы мы снова встретились в крайкоме комсомола с секретарем А. Кишкурио. Вскоре подошла еще группа ребят, нас пригласили в зал, побеседовали, назвали день отъезда. Вагон был заказан к московскому поезду. Пришли все преподаватели ШВТ, колонна курсантов. Состоялся торжественный митинг, было сказано много добрых напутственных слов. Заместитель начальника школы по военной подготовке полковник Садков, обнимая нас, прослезился, напутствовал: «Не посрамите мою седину, осчастливьте доброй весточкой». Запомнилось, как, прихрамывая, следом за пионерами появился старик с саблей. «Эта сабля,— сказал он,— рубила оккупантов еще в 1918 году под Псковом, дарю ее вам». Во время митинга я заметил, как сквозь толпу пробивается молодая женщина. Гриша шепнул: — Это Дина, моя жена. И вот она рядом, припала к его груди: — Как же ты, Гриша? Ведь я скоро буду матерью... — Я вернусь, жди. Буду писать при первой возможности. Пойми, Дина, иначе я не могу... Не плачь... Будет сын, назови его Сеней в память деда, если дочь — пусть будет Викторией, в честь победы... А поезд уже трогался. Мы вбежали в вагон, высунулись из окон. Кто-то из курсантов школы догнал вагон, подал в окно баян: — Это тебе, Гриша! Потом привезешь!.. Одиннадцатого октября поезд прибыл в столицу. В ЦК ВЛКСМ нас встретила молодая женщина в военной форме: — Наконец-то! А мы вас ждем. Где устроились? — Пока на тротуаре. — Москву знаете? — Мы здесь впервые. — Ну, ничего. — И крикнула в соседнюю комнату: — Валя, собирайся, проводи сибирских комсомольцев. Коменданту скажешь: направила Сютина. Я ему сейчас позвоню. Дорогой, в метро, Гриша разговорился с нашей сопровождающей: — Значит, Валя, мы едем в школу? — Да, в 360-ю среднюю школу, — не уловила она юмора. — А в какой класс нас зачислят? — Это решат специалисты. Школу отдали нам для формирования партизанских отрядов... В школе гулко и пусто, нет даже парт. — Вот вам и партизанская обстановка, — пошутила Валя. — А где лес? — Елки, сосны и прочие деревья у вас впереди. Она оказалась права: на другой же день мы на трех грузовиках выехали в лес заготавливать дрова для ЦК комсомола. Вскоре в школу пришли два командира, с каждым из нас побеседовали, отобрали 20 человек для заброски во вражеский тыл. Мы с Гришей опять вместе. Из красноярских курсантов в группу зачислили Ивана Ларина, Георгия Паршикова, Николая Соколова, Павла Булина, Владимира Алексеева, Авинира Останина, Андрея Крылова, Бориса Черепанова, Николая Михалапа, Анатолия Иванова (фамилии других товарищей не помню). Началась боевая учеба, но продолжалась недолго: вскоре объявили, что отправляемся к месту назначения. Шестого ноября мы были уже в Беломорске, седьмого— в городе Сегеже, где сразу попали в мороз; стало ясно, почему сюда отбирали сибиряков. Мы прибыли в штаб партизанского движения Карельского фронта. Здесь к нам присоединили еще ребят, разбили на три группы. Группы назывались по имени командиров. Я попал к Николаю Федоровичу Артемьеву, Гриша — в группу Петра Широкого. Начались напряженные будни: рвали толом деревья, пни и железнодорожные рельсы, мостовые сваи, ходили по компасу, изучали тактику противника. Вскоре из Беломорска приехал Сергей Яковлевич Вершинин, начальник штаба партизанского движения Карельского фронта. Он сказал, что рад сибирякам, возлагает на нас большие надежды. Пообещал, что скоро нас перебросят в другой район, где начнутся боевые действия. Так и случилось. Девятнадцатого ноября мы поездом прибыли на станцию Романцы, оказались в двенадцати километрах от передовой. На станции погрузили продовольствие на машины и всю ночь ехали вдоль линии фронта к Онежскому озеру. Мороз был около тридцати градусов, ветер через телогрейки пронизывал насквозь — изрядно окоченели. Утром прибыли на «Онегу», как называют здесь Онежское озеро. Наша группа разместилась в деревне Мар-Наволок, а группа Широкого, в которой был Гриша, — в пяти километрах от нас, в селе Чажва. Вскоре Широкого отозвали, командиром назначили Гришу, и его группа стала называться группой Кичкильдеева. Мы часто ходили друг к другу, совместно вели наблюдение за озером, с нетерпением ожидая, когда застынет Онега. Дело в том, что на нашем восточном берегу регулярных войск не было. А на западном берегу, в Петрозаводске, был штаб финского корпуса и в разных местах побережья — три регулярные дивизии. Силы, конечно, неравные, и все-таки нам предстояло активными действиями сковывать и отвлекать противника, чтобы он не мог перебросить войска на другие участки фронта и прежде всего к Ленинграду. Забегая вперед, скажу: много раз мы пересекали Онегу, большой урон нанесли противнику. Но и мы потеряли немало товарищей; их могилы есть на восточном берегу, а кто погиб на западном — там чаще всего могилы без имен: имена погибших остались только в памяти живых. Боевое крещение. В Мар-Наволоке, небольшой деревушке на самом берегу Онеги, наша группа размещалась вместе с партизанским отрядом «За Родину», в котором мы стояли на всех видах довольствия и штабу которого оперативно подчинялись. 15 января 1943 года вернулся из штаба наш командир, крикнул еще с порога: — Пляшите! Наконец-то дождались! Мы плясали и раньше, если кто-нибудь из штаба приносил письма родных. Авинир Останин спросил: — Кому плясать? — На этот раз всем! Готовиться к операции! Боевому составу (часть людей оставалась на базах) трех партизанских отрядов и двух диверсионных групп, всего 273 человека, предстояло совершить марш по берегу озера до села Туба. Там нужно было переждать световой день, а в ночь с 16 на 17 января тремя группами пересечь озеро и на полуострове Заонежском внезапным ударом уничтожить гарнизоны в селах Линдома, Тамбиц-Маяк и Крестовая Губа. Наша группа придавалась отряду «За Родину», имевшему задачу разгромить наиболее крупный гарнизон противника — в с. Линдома, где, по данным разведки, были склады и две артбатареи. Гражданского населения в селе не было. Просто сказать: «Разгромить». Мы не имели ни артиллерии, ни минометов, не было даже ни одного станкового пулемета. Успех зависел от скрытности маневра, строжайшего соблюдения маскировки, внезапности и решительности действий. Нужно было ошеломить врага и, не дав ему опомниться, быстро уничтожить. На подготовку оставалось восемь часов, в 22.00 — выступление. Сумеем ли незаметно пройти через озеро? Иначе встретим жестокий отпор. Все ли вернутся обратно? Откровенно говоря, на своей базе в Мар-Наволоке мы уже прижились. Мар-Наволок — обычная карельская деревушка. Огорожена изгородью из жердей. Есть двое ворот — въезд и выезд. За околицей, на полянах, — огороды. Домов в деревне не более пятнадцати, очень высокие. Под общей крышей — дом, сеновал, хлев для скотины, куда из жилья через коридор есть вход. Жилой дом, как правило, из двух комнат. Кухня — в прихожей, здесь же огромная русская печь, на которой могут разместиться пять-шесть человек. Стены в доме не белятся, полы не красятся. Однако они очень чисты и поражают своей желтизной, свежестью. Под потолком — полати, есть печь-лежанка — место отдыха для стариков; мы после дежурства любили погреться на такой лежанке. В деревне располагались партизанские отряды и наша группа (жители были ранее эвакуированы). Это и был гарнизон, где все приготовлено и приспособлено к круговой обороне. Каждый дом — своеобразная крепость: сделаны амбразуры, на чердаках оборудованы наблюдательные пункты, вокруг—окопы и траншеи. Со штабом гарнизона имелась телефонная связь, а штаб гарнизона по рации держал связь с центральным штабом партизанского движения Карельского фронта и с ближайшими пограничными заставами. В центре деревни установлены зенитные пулеметы, вокруг — контрольная лыжня; по ней навстречу друг другу ходили парные дозорные патрули. На наиболее уязвимых подходах к деревне выставлялись секреты, вооруженные ручными пулеметами, вокруг — система минных полей и сигнальных ракет, в лесу — хорошо замаскированные землянки (на всякий непредвиденный случай). Жизнь в гарнизоне имела свой определенный ритм. Ребята уходили на задания и возвращались, сменялись караулы и патрули, часто объявлялись боевые и воздушные тревоги; по сигналам каждый из нас занимал свое место и ждал дальнейших команд. И вот—наш первый поход. Готовились очень тщательно. Промыли в керосине автоматы, чтобы не подвели на морозе, расфасовали взрывчатку. Взрыватели уложили отдельно. Проверили надежность лыжных креплений, лыжи смазали. Вечером еще раз придирчиво осмотрели снаряжение друг друга. Все, кажется, готово. Небо затянули черные тучи, пошел мелкий снег и стали неразличимы границы хмурого неба и льда Онеги, по другую сторону которой притаился враг. В 22:00 наша группа — на лыжах. Пропускаем вперед товарищей из отряда «За Родину» и замыкаем колонну. Лямки вещмешков режут плечи, но трудность не в этом: относительно тепло, падающий снег — мокрый, комьями налипает на лыжи, и они не катятся. А у нас лыжная мазь только для морозной погоды. И тут кто-то догадывается натереть лыжи свиным салом. Соскабливаем прилипший снег, усердно трем шпигом. Хорошего скольжения не добились, но все же идти стало легче. Около полуночи полыхнуло сияние, перестал падать снег, улучшилась видимость. Северное сияние нам уже не в диковинку, но такого еще не видели. Это что-то напоминающее гигантский веер из всех цветов радуги, вершина которого теряется в безбрежных просторах неба; лучи веера перемещаются то с запада на восток, то обратно, то ярко вспыхивают, то затухают, будто дирижирует ими чья-то умелая рука. Наше внимание отвлекло другое «сияние» — вспыхнул вражеский прожектор. Ширина Онеги здесь от 12 до 20 километров, а прожектор настолько мощный, что, когда его луч падает на тебя, глаза закрываются сами. В данный момент он пока не страшен, так как нас скрывает полоска леса, и с другой стороны озера мы невидимы. А луч то вонзается в небо, то льнет ко льду и медленно скользит по поверхности, прощупывая все на своем пути. Четыре часа утра. Небо с востока светлеет, приближается рассвет. Мы уже достаточно измучены, плечи ноют от лямок, моги еле передвигаются. Колонна вытянулась метров на четыреста, она, словно гармошка, то сжимается, то растягивается. Поэтому идущие в хвосте ее то еле передвигают ноги, то бегут изо всех сил, что изнуряет еще больше. Наконец показалась Туба, небольшое карельское село близ озера, где предстоит дневка. Чтобы не демонстрировать свое появление в заброшенном селе, строго запрещено растапливать печи в домах и разжигать костры на улице; дым может привлечь внимание противника. Перед нашим выходом на задание вперед была выслана группа квартирьеров, чтобы заранее, ночью, протопить печи. В составе этой группы был и наш товарищ из Красноярска Владимир Алексеев. Он выбрал большой дом для двух групп, Артемьева и Кичкильдеева, протопил печь и в ожидании нас, видимо, прилег вздремнуть. Когда мы подошли к селу, часовой указал на этот дом. Дверь была заперта изнутри, сколько ни стучали, никто не открывал. Мы выдавили раму, влезли в окно. Володя лежал на печи мертвый: как установил врач, задохнулся от угарного газа. Эта нелепая смерть нас поразила; напомнила еще раз о том, что в промерзшем жилье после того, как вытопишь печь, спать нельзя. Володю похоронили под тремя большими елями в стылой земле, на могильный холмик положили камень, на нем финкой выцарапали: «Володя Алексеев. 16.1.43 г.». Возле дома, где разместились, выставили часового. Ребята где-то достали соломы, разбросали ее на полу и, прижавшись друг к другу, тут же заснули. Разбудил нас Артемьев, вернувшийся из штаба. Сообщил, что выступление назначено на середину ночи, с таким расчетом, чтобы к рассвету преодолеть по льду 12 километров, выйти на противоположный берег и нанести внезапный удар по противнику. В случае, если во время движения группы вспыхнет вдруг вражеская ракета или луч прожектора, приказывалось немедленно, без дополнительных команд всем ложиться, закрывая собой автомат и лыжи, которые на снегу заметны; наши маскхалаты накануне были выстираны и сверкали белизной. Поужинали мы размоченными сухарями с тушенкой, начали готовиться. На улице подморозило, лыжи теперь заскользят. Вскоре вперед ушли три разведгруппы. Разведчики должны были выбрать удобные места для выхода на берег противника, разминировать проходы и ждать нас, подавая сигналы фонариками. В час ночи все подразделения, участвовавшие в операции, были на льду. Разбились па три боевые группы. Наша была центральной и должна была двигаться в направлении с. Линдомы, где находился наиболее крупный вражеский гарнизон. Группа слева направлялась к Тамбиц-Маяку, где размещались прожектористы и артбатарея. Правая группа нацелилась на гарнизон в Крестовой Губе. В полночь все три колонны двинулись через озеро. Запорошил мелкий снег, что было кстати. Шли молча и точно по азимуту. Где-то на середине пути объявили первый привал на десять минут. Отсюда каждая группа пойдет своим маршрутом, каждая — к «своему» населенному пункту. По колонне шепотом передают: «Артемьева и Суманеева — к Лопаткину!». Подходим. В. М. Лопаткин, командир нашего сводного отряда, приглашает сесть. — Вы откуда родом, Суманеев? — Из Сибири. — Я тоже из Сибири. А что это у вас за фамилия какая-то не сибирская? — Родители из Кировской области, а сам я из Красноярска. — Мне сказали, вы неплохо ориентируетесь. Видите, какая темень. А нам нельзя ошибиться, нужно точно выйти к намеченному пункту. Идите в голову колонны, поведете нас. Главное, надо заметить мигание зеленого огонька — это наши разведчики. Задача ясна? — Ясна. Только разрешите идти не в голове колонны, а метрах в двадцати впереди. — Это зачем? — По колонне я сам себя буду контролировать. Если колонна прямая, значит, иду я верно, а если хотя бы чуть изогнулась, значит, я отклонился. — Видали! А что, верно. Ну, хорошо. Только не уходи вперед более двадцати метров, не то оторвешься — потом и тебя не найдешь... Вести колонну по указанному командиром азимуту было трудно: никаких ориентиров. Я чуть постоял и заметил, что снежинки падают не отвесно, а под небольшим углом. Значит, хоть небольшой, но ветерок все же есть. Определив его направление, сориентировавшись, уже более уверенно повел колонну дальше. Несколько раз заставлял бойцов ложиться финский прожектор. Около четырех часов утра обозначилась линия вражеского берега. Я знал, что плохая видимость скрадывает расстояние, что берег ближе, чем это кажется. То и дело оглядывался на колонну, которая вытянулась длинной прямой лентой. Вскоре заметил чуть уловимый сигнал — зеленую точку. Вначале подумал, что это мне кажется, но мои сомнения тут же развеяли бойцы, идущие в голове колонны: зеленый огонек увидели и они. По колонне мы передали, что есть сигнал, вскоре — обратный приказ: «Остановить движение!» И тут же появился Лопаткин со своим адъютантом, шепотом спрашивают: «Где сигналы?» А они, как назло, прекратились. Значит, разведчики нас не видят. А с нашей стороны сигналить нельзя. Я замечаю, что Лопаткин начинает нервничать. «Может, вам показалось?» — повышает голос. «Нет», — твержу я. И тут вновь замигал огонек. Лопаткин шепчет мне на ухо: «За проводку колонны объявляю благодарность. Идите в группу. Передать по колонне: штабу выставить боковые дозоры, охранение с тыла и головной дозор, и — ждать меня!» Сам бесшумно и быстро пошел на зеленые огоньки. Вскоре мы двинулись дальше. Тут же последовала команда не пользоваться лыжными палками, они скрипят. Вражеский берег навис обрывом, сверху темнеет лес. Идущие впереди выбрались на берег и скрылись в зарослях. Вот и изгородь. Мы начали окружать село. Ребята ложатся у изгороди в нескольких метрах друг от друга, изготавливаются к бою. Тихо. Село будто вымерло. Залегли и мы. Справа, на окраине, высится громада ветряной мельницы, за ней угадываются избы и улица. Мы знали нашу задачу: из вещмешков вынули взрывчатку, вставили в нее взрыватели со шнурами, подготовили термитные патроны и терки к ним. Ждем команды. И слышим, как у села Крестовая Губа уже начался бой: автоматная трескотня, выделяются пулеметы, донеслось три мощных взрыва. В нашем селе тоже поднялась тревога, финны забегали от дома к дому, мы открыли огонь. И в этот момент с ветряной мельницы застрочил пулемет. Трассирующие пули хорошо видны—красные, зеленые и синие светлячки заструились к опушке леса. Мы знали, что эта опушка пристреляна, поэтому держались ближе к домам, у самой изгороди. И вот Артемьев кричит: — Суманееву и Карельскому поджечь мельницу! Все понятно: «поджечь» — значит и уничтожить вражеский пулемет, чтоб не мешал подняться нашим бойцам, лежащим в цепи. Поджечь не трудно, для этого у нас все наготове, но как преодолеть метров семьдесят ,до мельницы? Впереди—чистое поле, глубокий снег, поверх него корка наста, которая держит человека только на лыжах. А идти на лыжах — безумие: пули иссекут мгновенно. Как быть? Решаем ползти под верхней коркой снега. Оставляем лыжи, берем термитные патроны, связку толовых шашек и, прикинув направление, ныряем в снег, разгребая его руками, ползем. А следом подстегивает голос Артемьева: — Быстрее! Быстрей! Мы и так знаем, что нужно как можно быстрее. На наше счастье снег под коркой настолько рыхлый, что протискиваемся в него без особой трудности. Герман чуть позади. Я передал ему взрывчатку и свой автомат, чтоб не мешали, и, лихорадочно отгребая рыхлый снег в стороны, старался не повредить верхнюю корку. «Быстрее, быстрей!»—твержу себе. Товарищи говорили потом, что возле мельницы мы оказались за считанные минуты. Возле самой мельницы от завихрения ветра снег выметен начисто до земли, а мельница на метровых сваях. Мы юркнули между свай, зажгли термитные патроны, однако надежды мало, что сваи можем поджечь. Выглянули из-под настила — никого! Нырнули через дверь внутрь мельницы, смотрим: наверх ведет винтовая лестница. Терман взял на мушку лаз, видневшийся в потолке, я зажег термитный патрон и сунул его в мучной ящик, а под бункер, куда засыпается зерно, затолкнул толовый заряд с двумя взрывателями, бикфордов шнур сразу поджег. И мигом выскочили наружу, снова под пол, затем в свой туннель. Обратно ползти было легче, но до конца не успели: раздался оглушительный взрыв и от воздушной волны наша снежная крыша рухнула. Оставшиеся до своих метры преодолеваем бегом, не таясь. От взрыва крылья ветряка свалились на землю, из мельницы повалил густой черный дым, местами пробились языки пламени, а главное — умолк пулемет. Видим: группа финнов, человек восемь, бежит к озеру, но там их укладывают наши автоматы, другая группа бежит прямо на нас. Вначале мне показалось, что они в маскхалатах, но затем стало ясно — в нижнем белье. — На ловца и зверь! — кричит Авинир и жмет на спусковой крючок автомата. Мы с Германом бросили по гранате. Трещали автоматы, вокруг громыхали взрывы, но самый мощный раздался в лесу близ села, воздушная волна докатилась даже до нас. Позднее выяснилось, что это Артемьев, Сокоров и Ларин с помощью бойцов отряда взорвали склад боеприпасов и горючего. Со стороны улицы, из-за мельницы, вернее из-за огромного костра, показался всадник, за ним повозка, в которой какие-то ящики и несколько человек: — Не стрелять! Не стрелять! Свои! Мы и сами увидели, что это наши, указали им дорогу к озеру. И тут в небо взвились две красные ракеты. Отбой! Мы быстро спускаемся под гору и выкатываемся на озеро, где уже много бойцов, несколько волокуш с раненными. Горящая мельница освещает все вокруг. Вижу неподалеку Артемьева, Сокорова, Ларина. Сидят на лыжах и курят. — Так это вы громыхнули? — спрашиваю Артемьева. Он показывает на уши и машет руками, дескать, не слышу. — Нас всех оглушило, но командира сильнее,— поясняет Сокоров. Доносится голос командира. Лопаткин теперь не шепчет, командует громко: — Порядок построения прежний. Быстро! Раненых — в голову колонны. Группа Артемьева прикрывает отход! Я прокричал Артемьеву на ухо, что мы прикрываем отход. Он понял и, тыча в меня рукавицей, едва говорит— улавливаю: «Командуй! Командуй!» К нам подбегает Лопаткин. — Где Артемьев? — Его оглушило взрывом. Командовать группой приказано мне. — Добро. Теперь надо быстро уйти. У противника есть еще гарнизоны, есть и аэросани... А взрыв-то хорош, спасибо. Я был не близко и то, кажется, недослышу. Артемьева — в штаб! Там есть санитары. Прикрывайте отход. Наших на берегу нет. Значит, кто бы оттуда ни шел — противник! Задача ясна? — Так точно! Колонна двигалась медленно, сдерживали движение шесть волокуш с ранеными. Волокуша — четыре лыжи, связанные вместе. К ним прикреплена длинная веревка с тремя петлями, в которые впрягаются три лыжника и тянут. Мы двигались уже два часа, устали, но о привале Лопаткин ни слова, наоборот, торопит. И мы понимаем, что с минуты на минуту могут налететь самолеты противника, перед которыми мы беззащитны Нам в этот раз повезло: около восьми часов утра, когда уже обозначился рассвет, повалил снег, да такой, что сразу же скрылась горящая мельница, не видно стало и своего берега, хотя все чувствовали, что он где-то близко. Мы, охранение, почти вплотную приблизились к хвосту колонны. Командир по-прежнему не разрешает привала, стоит остановиться — люди сразу уснут. Лопаткин знает это. Когда до берега остался километр, он передал по колонне: берег рядом. Чтоб .подбодрить людей, чтобы они почувствовали, что цель близка и скоро конец физическому напряжению. И вот мы уже втягиваемся в лес, колонну пропускает связной из штаба, объявляет: — Размещаться по своим избам. Затопить печи, приготовить пищу. Через час всем выйти из села по маршрутам на свои базы! — Все ясно и ничего не ясно, — бурчит Авинир.— Если через час покинуть село, то зачем топить печи? В «своей» избе, пока мы растапливали большую печь, остальные ребята на костре уже приготовили кашу из концентратов, заварили густой чай. И не успели мы отведать того и другого, как с улицы крик: — Воздух! Мы выскочили из дома. Снег стихал, западная сторона неба прояснилась. Над селом кружил одиночный легкий самолет. Разведчик! Значит, вскорости жди другие самолеты, с пулеметами и бомбами. Очищаем котелки, почти на ходу пьем чай. Прибегает из штаба связной, передает приказ: через десять минут покинуть село. Нашей группе разрешено идти самостоятельно. — Ты понял теперь, Авинир, зачем командир приказал растопить печи, а самим покинуть село? — спрашивает Герман. — Яснее ясного. Я вот еще подброшу дровишек. — Верно. Пусть финны думают, что мы еще здесь. Отряд покидает Тубу. Хоть и не отдохнули, но шли дальше сравнительно легко, да и вещмешки были легче. Взрывчатка израсходована, поубавилось и продуктов, а главное — у всех приподнятое настроение. Мы, в общем-то мало говорили о том, что сделали, но каждый понимал, что начало совсем неплохое. Минут через тридцать после того, как вышли мы из села, послышался гул самолетов. — Привал, братцы. Послушаем, как они будут бомбить наш дым. И они бомбили. Разворачиваясь на цель, самолеты проходили почти над нашими головами. Несколько раз пикировали на маленькое село, где осталась только могила нашего товарища Володи Алексеева... Дальше шли не так быстро, как бы хотелось. Сказывалась усталость. Через каждый час делали двадцатиминутный привал. На рассвете показалось наше село. Наконец добрались до своей избы. Баня, обед и наркомовские сто граммов нас вконец разморили. Через несколько часов вернулся отряд «За Родину». Он, оказывается, ожидал группу Самсонова, которая совершала налет на гарнизон в Тамбиц-Маяке. Третья группа разгромила гарнизон в Крестовой Губе, раненых только двое. Вернулись и кичкильдеевцы. Проспали мы остаток дня и до утра следующего дня. Утром из Авдеево привезли почту, многие получили письма. Но главная радость пришла утром 20 января. Артемьев прибежал из штаба и сообщил, что о нашей операции передало Совинформбюро: в трех вражеских гарнизонах было убито 200 оккупантов, уничтожено шесть орудии, сожжено четыре склада, захвачены пленные. Между походами. Мы знали, что противник в отвеет на машу операцию что-то предпримет. В деревне Мар-Наволок по-прежнему дислоцировались отряд «За Родину» и наша диверсионная группа. Против вражеской авиации приспособили часть ручных пулеметов. Подвалы и подполья оборудовали под бомбоубежище. Было запрещено днем топить печи. Усилили караульную службу. На ночь назначался подвижной патруль вокруг деревни. Спали только в одежде, боевая готовность была минутной. Наивно было бы предполагать, что противник может напасть только со стороны озера. Дополнительно заминировали все подходы к деревне со стороны леса, то есть с тыла. Были установлены гранаты «Ф-1» натяжного действия. Делали так: привязывали их к деревьям в метре от земли и на расстоянии сорока метров друг от друга. Вытяжные чеки соединялись тончайшей, даже днем незаметной проволокой. Малейшее натяжение — и гранаты срабатывали. Были оставлены лишь два прохода— для заготовителей дров и охотников. Охотничий промысел, особенно на лосей, служил хорошим подспорьем для нашей небогатой кухни. Чтобы ввести противника в заблуждение относительно местонахождения отряда, пускались на хитрость. В конце января и начале февраля по приказу В. М. Лопаткина небольшие группы партизан дважды ходили в Тубу и еще в одно заброшенное село, топили там печи и жгли костры. В результате вражеские самолеты жестоко разбомбили эти села. А в ночь после их налета, как рассказали пограничники, в Тубе побывала большая группа финнов, сожгла уцелевшие дома. Первого февраля Артемьева вызвали в Беломорск, где размещались штабы фронта и партизанского движения. Началось ожидание: с чем вернется наш командир? А у нас неприятность: заболел Авинир, температура под сорок. Бредит, стонет. Врач отряда Лида подозревает воспаление легких, считает, надо отправлять в госпиталь в Сегежу. Авинир категорически отказался ехать, вместо одной таблетки стал принимать по две, много пил крутого чаю. Наша тревога за его здоровье продолжалась трое суток. Рано утром третьего февраля он проснулся на удивление бодрым. — Что, Веня, родился заново? — спрашивает Ларин. — Точно. Ребята, я ведь действительно родился третьего февраля, сегодня стукнуло двадцать три года. — Ну, раз такое дело, организуем сегодня праздничный обед. — Пригласим Лиду. Она ведь тебя на ноги поставила. — А я схожу к старшине, — вызвался я — может, что подкинет. В наш разговор вмешался посыльный: — Кто остался за Артемьева? К командиру! Штаб — такая же вместительная изба, как наша, из двух комнат. Вызывал меня начальник штаба отряда И. П. Самсонов. Невысокого роста, крепко сбитый, с седеющей головой. Он никогда ничего лишнего не говорит, даже ругает, не повышая тона. — Вы фамилии, имена, отчества своих товарищей знаете? — Конечно. — Напишите все это на бумаге и оставьте. Артемьев в Беломорске заполняет на всю группу наградные листы. Да, кстати, мне доложили, что у вас кто-то тяжело болен, а вы молчите. Так не годится! Я сказал, что больному легче, затем осмелел: — Товарищ начальник штаба, у нас сегодня один боец именинник. Разрешите приготовить праздничный обед. Приглашаем вас. — За приглашение спасибо. Но придти не смогу. Еду в Авдеево к Лопаткину. А это вот передайте старшине.— Он тут же написал распоряжение о выделении нашей группе дополнительных продуктов на обед. В гости к нам пришли врач Лида и Иван Двупалый, охотник из местных, снабжавший отряд лосятиной и выполнявший различные хозяйственные работы. Были поздравления, песни и даже пельмени. Праздник испортил сигнал воздушной тревоги. Кто- то забил в железо, подвешенное к дереву, часовые закричали: «Воздух! Воздух!» На небольшой высоте пронеслись три бомбардировщика в сторону села Авдеево. Вскоре оттуда донеслись взрывы. Но, как позднее стало известно, кроме одной разбитой избы, разрушений других не было, жертв — тоже. Четвертого февраля комиссар отряда Л. В. Борисов сообщил нам радостную весть: закончен разгром немецких войск под Сталинградом. Мы следили по газетам за ходом боев в районе Сталинграда, ждали такого исхода. Но все равно радость была неописуемой: такая большая победа! Утром пятого февраля, когда все, кроме часовых и патрулей, спали, раздался взрыв, другой... Мы вмиг заняли оборону. Взрывы произошли в лесу, где были установлены мины. Зверь заскочил на минное поле? Или противник пытался пройти? Минут через десять к лесу вышла разведгруппа. Мы продолжали держать оборону. Мороз пробирал до костей. Наконец отбой. Меня вызвали в штаб. Что же произошло? Оказывается, группа финнов, судя по лыжне, их было человек 40—50, вышла на берег в трех километрах от Мар-Наволока и с тыла хотела прижать наш гарнизон к озеру. Они уже развернулись в цепь, когда неожиданно подорвались на минах. Враг не решился идти дальше, понимая, что, услышав взрывы, мы успели занять оборону. Забрав раненых, и, сделав крюк по лесу, финны тем же путем, что и пришли, поспешили обратно. Преследование их по озеру было бы бесполезным делом, и разведка вернулась. Во второй половине дня в наш гарнизон приехал В. М. Лопаткин, собрал командный состав: — Что, соседи начали беспокоить? Им за Тубу хочется рассчитаться. Теперь жди самолеты обязательно! Скоро сюда подойдут двое аэросаней, замаскируйте их возле леса. На них крупнокалиберные скорострельные пулеметы. А вам завтра надо разведать лед, найти в торосах проходы. Как, сибиряк, — обернулся он ко мне, — возьмешься? — Приказ есть приказ. — Добро. Завтра со своей группой пройдете по озеру до торосов, посмотрите, где их удобнее и легче можно преодолеть. При встрече с противником в бой не ввязывайтесь. К вечеру или ночью надо вернуться. О результатах доложите мне. Под вечер, когда еще не стемнело, послышался гул вражеских самолетов. Объявили воздушную тревогу. Три бомбардировщика пронеслись над нами, развернулись для бомбометания. Идут на малой высоте. Их встретил дружный огонь шести пулеметов. Стервятники этого, видимо, не ожидали. Один сбросил бомбы на огороды и сразу ушел, два других разбомбили баню да крайнюю избу. Но обошлось без жертв. Утром шестого февраля мы вшестером отправились на выполнение задания. Через три часа, когда отошли от берега километров двадцать, впереди показалась черная полоса. Судя по карте, мы еще не достигли и середины озера, значит, это торосы. Так и оказалось. Покрытые снегом льды беспорядочно громоздились в самых причудливых формах, идти по ним не только трудно, но и опасно: поломать лыжи здесь проще простого. И без лыж тоже нельзя. Мы направились вдоль торосистой полосы. Через пол часа торосы почти исчезли, но вдали виднелись еще. Устремились в перемычку. Дальше, насколько улавливал глаз, в сторону противника простиралось ледяное поле. Проход найден. Мы повернули обратно. Шли быстро, не успели сгуститься вечерние сумерки, как были в Мар-Наволоке. Я доложил Лопаткину о выполнении задания. На следующий день вернулся из Беломорска командир нашей группы Артемьев, новостей — куча! С командиром приехала девушка в военной форме, он представил ее: — Ольга Карху. Будет у нас переводчицей и медсестрой. Самим не обижать, в обиду никому не давать. Строго оглядев нас, продолжил: — Приказом командования Иван Суманеев назначен политруком нашей группы. Все его распоряжения и приказы должны исполняться беспрекословно. Через два дня всем быть готовыми к выполнению задания. Особого! О деталях скажу позднее. Завтра еще прибудут товарищи. Восьмого февраля приехал Лопаткин и с ним двое незнакомых мужчин. У обоих большущие вещмешки. Вооружены не автоматами, а пистолетами. Лопаткин сразу же привел новичков к нам: — Вот пополнение вам: Иван Зубов и Михаил Мякишев. Завтра вместе с вами пойдут на задание. Знакомьтесь. Ивану Зубову лет тридцать пять. Невысокий, щуплый блондин. Михаил Мякишев, наоборот, полный, с округлым лицом, старше Зубова. Судя по акценту, они из местных. В отряде «За Родину» тоже немало местных, но мы заметили, что Мякишев и Зубов с земляками встреч не искали. Вечером в большой комнате дома, в котором мы жили, собралась вся маша группа. Пришли В. М. Лопаткин, командир отряда С. М. Шабалин, комиссар Л. В. Борисов. Повестка собрания: «Боевое задание выполним образцово». Протокола не вели. С информацией выступил Лопаткин. Ом подчеркнул то, что предстоит сделать группе, нужно командованию фронта. Поэтому и доверили сибирякам-комсомольцам. Мы заверили командование, что порученное задание выполним, во что бы то ни стало. Особое задание. Девятого февраля утром к нам снова пришел комиссар отряда Л. В. Борисов. Побеседовал с людьми. Сказал, что нашей группе увеличен паек за счет свежей лосятины. Вскоре пришел Лопаткин: — Хочу познакомиться со всеми. Мы начали представляться: — Останин Авинир, из Красноярской ШВТ. — Мне говорили про ШВТ, по забыл, что это? — Школа военных техников железнодорожного транспорта. — Э! Да вы почти командиры! Следующий. — Суманеев Иван. — Есть у вас что-нибудь ко мне, политрук? — Группе нужен бинокль. У нашего нарушена резкость. — Миша, — обратился он к адъютанту, — где мой бинокль? — В вашем чемоданчике. — Быстро его сюда. — Ларин, из Красноярска, — представился Иван. — Дальше. — Иван Сокоров. Из Иркутска. — Ого, богатырь! — Николай Дмитриевский. Тоже из Иркутска. — Герман Карельский, из Архангельска. — Василий Демин. Из Москвы. — Ольга Карху. Я из-под Беломорска, местная. — Это вас Вершинин нам подарил? — Да, я здесь по его распоряжению. — А как ходите на лыжах? — Я родилась с лыжами... Было заметно, что Лопаткину хочется поднять нам настроение. Вернулся его адъютант с биноклем. Лопаткин, передавая бинокль Артемьеву, заметил: — Вот. Но даю с условием вернуть, когда придете обратно... Ну, Оля, нас перебили. Что вы хотели сказать? — Во-первых, товарищи мне подобрали хорошие лыжи. А в походы я ходила с отрядом Журиха. — По-фински говорить умеете? — Да. У нас в селе жили финны. — Хорошо. Следите, чтобы бойцы не обморозились. Утром было тридцать градусов. Артемьев, песочные грелки вам дали? — Понятия не имею. — Миша, ну-ка бегом к Шабалину, штук шесть сюда. Знаете, это неплохая штука. В непромокаемом мешочке песок с химсмесью. Пол-литра туда воды — и в течение часа греет. Да так, что в руках не удержишь... До темноты нам предстояло подойди к берегу противника. Это по карте сорок пять километров, а с отклонением будут все пятьдесят. Выдали всем новые маскхалаты. Адъютант принес песчаные грелки. Пришел Иван Двупалый с огромным куском отварной лосятины. Мы быстро рассовали мясо по вещмешкам, стали на лыжи и вытянулись в колонну. — Ни пуха ни пера! — крикнул вдогонку С. М. Шабалин, командир отряда. — Пошел к черту! — ответил Артемьев, нарушая субординацию. Километрах в трех от своего берега Лопаткин попросил всех встать в круг, объяснил задание. В последнее время некоторые наши агентурные точки с рациями фронтового значения выключились из работы, что обеспокоило командующего фронтом. Причин может быть несколько: противником раскодирован шифр, кончилось питание раций, а может, с кем-то несчастье... Словом, выяснение причин и восстановление связи возложены на Мякишева и Зубова. Старшим в группе назначается Мякишев, его распоряжения для нас — закон. Любое самостоятельное решение и выход из тыла без согласия Мякишева будут расцениваться как невыполнение задания. Первая явочная квартира у них в трех километрах от залива, за Бесовым Носом. Если Мякишев скажет, что с ним надо следовать до второй явки, может быть, побывать и в третьей — исполнять беспрекословно. Дальше. После того, как Мякишев нас отпустит, надо вернуться на берег залива к месту, отмеченному на карте, и там, весь день до двух часов ночи, не обнаруживая себя, не разжигая костра, ждать. Быть готовыми к любой неожиданности. Пароль: «Мы из Кронштадта». Дальше действовать так, как скажет Мякишев. А если противник обнаружит во время дневки, надо оторваться от него и снова выйти на озеро, причем там, где он меньше всего ждет. И попутная задача: установить численность гарнизона в деревне, где первая явочная квартира. Наиболее трудное для группы — пройти горловину залива возле Бесова Носа, где есть небольшой гарнизон. Идти надо в этом месте только ночью, ширина горловины чуть более километра, там может быть контрольная лыжня. Лыжными палками лучше не пользоваться... Вот такая перед нами была поставлена задача. Я обратил внимание, что во время объяснения Лопаткина Мякишев картой не пользовался — значит, местность ему знакома. Это уже хорошо. Он что-то тихо сказал Лопаткину, а тот — громко: — Мякишев предлагает в деревню всей группой не заходить. Ему нужно лишь несколько человек. Давайте, чтобы я знал, сразу решим, кто именно пойдет с Мякишевым и Зубовым. — Разрешите мне, — вызвался я. — Политрук? Не возражаю. Кого бы взяли еще? Я назвал Авинира, Германа, хотел назвать еще кого-нибудь, но Мякишев вскинул руку: хватит. — Артемьев не возражает? — спросил Лопаткин. Нет. Ну и хорошо. А вон, вижу, еще группа идет. Это диверсионная группа Фахрутдинова. С ними пойдете до залива, затем они свернут по своему маршруту — тоже имеют задание. Предупреждаю: фахрутдиновцы не должны знать вашу задачу, а вы — их. Так нужно. И, повернувшись ко мне, спросил: — По какому азимуту вы ходили на разведку торосов? Я назвал азимут. Сказал, что после нашей разведки снег еще не падал, и лыжню легко найти. — Попробуйте. Это было бы хорошо. Герман и Авинир пошли искать лыжню, вскоре кричат: — Есть! — Тогда идите на свою старую дорогу. Видишь, земляк, как пригодилась ваша вылазка? Подошли фахрутдиновцы, двенадцать человек, в том числе одна девушка. Было около полудня. В. М. Лопаткин с адъютантом отправились в Мар-Наволок, а мы вытянулись в колонну по льду озера. Лыжи скользили нормально, вещмешки были сравнительно легкими, так как продуктов взяли только на шесть суток. Шли без взрывчатки, зато с большим запасом патронов и гранат. День ясный, видимость хорошая, поэтому внимательно наблюдали за горизонтом. Появятся самолеты — не дай бог! Через час сделали привал. Уселись на лыжи и задымили махоркой. — Оля, как идете я? — Приходилось хаживать и быстрее. В торосах отдохнули тридцать минут, пообедали. Артемьев провел короткий инструктаж: — Нас пока двадцать три, скоро останется одиннадцать. Требую быть предельно внимательными в пути. Обо всем замеченном шепотом по колонне немедленно докладывать мне. При обнаружении противника быстро изготавливаться к бою, огонь без команды не открывать. Кого прижмет чихнуть — трите нос, кашель—сглатывайте слюну или кашляйте в рукавицу. Всем протереть керосином затворы автоматов, проверить чеки в гранатах. Около часа ночи мы были в трех километрах от Бесова Носа. Этот утес выделялся над темной полосой вражеского берега черной громадой. Летом на нем постоянно горит маяк для пароходов, сейчас — еле видимый огонек. Вокруг тишина. Передали команду двигаться без палок. Начали обходить Бесов Нос. Подошли к вражеской контрольной лыжне. Она хорошо накатана — значит движение по ней активное. По касательной сошли с этой лыжни, двинулись дальше по льду залива. Здесь ширина залива до трех километров и километров на шесть он врезается в материк. Дальше фахрутдиновцы ушли на свое задание, нас повел Мякишев. Берег открылся неожиданно пологий, со множеством маленьких полуостровков, заросших мелколесьем. Мы идем от одного к другому. Ясно: наш проводник ищет тот полуостров, который нужен. Наконец оказались на месте, которое отмечено на карте у Артемьева. И не успели оглядеться, как по ту сторону бухты в черном лесу разгорелся бой, недолгий, но очень интенсивный. Автоматные очереди слились в одну сплошную трескотню, взрывались гранаты. Минут через десять-двенадцать бой ослабел, некоторое время доносились еще отдельные автоматные очереди, и наконец все затихло. Мы не двигались. Было ясно, что с противником встретилась группа фахрутднновцев, но мы не знали исхода боя. Живы ли наши товарищи? Мякишев сказал нашему командиру, что мы у цели. Колонна втянулась в лес. Полуостров маленький, около ста метров в длину и до шестидесяти в ширину, порос мелким лесом. Но удобен для обороны, так как с трех сторон окружен льдом и только со стороны материка смыкается с лесом. Артемьев и Мякишев указали, где каждому из нас занять место для обороны. Всех волновало одно — что с фахрутдиновцами? С кем они вели бой в три часа ночи, причем там, где никаких вражеских гарнизонов не могло быть? Мякишев высказал предположение, что, возможно, финский патруль обнаружил нарушение контрольной лыжни и пошел по нашему следу, но так как последний след был фахрутдиновцев, то противник настиг их и навязал бой. Другое что-нибудь предположить было трудно. Но ведь наша лыжня идет от той же точки... Мякишев сказал, что нам с Зубовым надо быстрее оторваться от нашей группы, и мы, им ведомые, углубились в лес. Шли недолго. Он вывел нас на дорогу, и мы зашагали в сторону деревни. Вскоре услышали шум мотора, свернули в лес. По дороге прошла грузовая машина. Как и предполагалось, в лесу за деревней много лыжных следов, в которых затерялся и наш след. Подошли к какой-то бане, прислушались. По звукам Мякишев изучал обстановку — чувствовалось, что он в этой деревне. как дома. Возле какой-то избы остановились, Мякишев негромко постучал в окно. Ответа не было долго, затем приоткрылась штора, кто-то внимательно рассматривал Мякишева и, оставив полуоткрытой штору, не зажигая света, пошел открывать дверь. Мякишев попросил меня и Зубова войти в избу. Хозяин дома, бородатый мужчина, молча взглянул на меня. — Это с нами, — вполголоса сказал Мякишев. Вдвоем они ушли в другую комнату. Вскоре вышли оттуда; Мякишев — сразу ко мне: — Передайте Лопаткину, что здесь постоянный гарнизон, человек 25—30, заправочный пункт. Ежедневно через деревню проходит до шестидесяти машин с различными грузами. После разгрома гарнизонов на Заонежском полуострове в деревню приезжали солдаты на восьми машинах, но через несколько дней уехали, куда — неизвестно. Нам придется сейчас пойти еще в одну деревню, в четырех километрах отсюда... Пока Мякишев говорил, хозяин уже собрался. В сенках он прихватил лыжи, молча двинулся впереди нас. Шли лесом, минут через сорок остановились. Мне с товарищами Мякишев велел ждать, сами скрылись за огородами. Мы простояли минут двадцать, пока не вернулся Мякишев. На этот раз он был без вещмешка. — Кажется, все в порядке. Нам еще надо в одну деревню, по это далеко, и вы до рассвета не успеете вернуться в группу. Мы пойдем одни. Запомните и передайте Лопаткину: «Федор живет на месте». Он знает, что это такое. В случае, если противник вас обнаружит, отходите па север, километров двадцать, там гарнизонов нет. Затем вырывайтесь на озеро. Сейчас возвращайтесь обратно своим следом. Артемьеву скажите, чтобы группа до двух часов ночи была на месте. Мы еще встретимся. — Нас могут спросить, в какой деревне мы были? — Не надо вам этого знать, а на карте ее нет. Лопат- кип знает. Повторите, что надо сказать Лопаткину. — Федор живет на месте. — До свидания! — и Мякишев скрылся. Мы двинулись в обратный путь своим следом. К полуострову подходили тихо, чтобы проверить бдительность наших бойцов. — Стой! Кто идет? — донесся приглушенный окрик. — Мы из Кронштадта. Конечно, наш приход заметили все, но оставались на своих местах. Артемьев с Олей стояли в центре и от холода били себя по бокам. Мы обо всем доложили Артемьеву, он заключил: — Раз Мякишев выходил без мешка, значит у них все в порядке. Наступал рассвет, мороз крепчал. Хорошая штука грелка, но их было всего шесть. Да будь и двадцать, все ровно бы не хватило. Мерзли, главным образом, ноги. Их надо греть движением, нет — топчись на месте. За двадцать с лишним часов каждый из нас протоптал снег до земли, многие по нескольку раз разувались и грели ноги, растирая их руками. Оля попробовала оттирать спиртом, но было его, как говорят, кот наплакал. Мы не знали, каких градусов достиг холод, но, судя по тому, как заиндевели все лица, морозило здорово. Когда говорят, что бойцы заняли оборону, подразумевается, что они залегли и приготовились к бою. А мы заняли оборону стоя, потому что лечь — значит замерзнуть. И постоянно ждали нападения противника, так как нами оставлен след, которого никуда не денешь. А как мучилась Оля! Она замерзла, как сосулька, но ходила от бойца к бойцу и требовала смять валенки и показать ноги. А когда обнаружила, что у молчаливого татарина Сокорова пальцы уже побелели, принялась тереть их снегом, да так, что тот аж застонал от боли. С помощью спирта она все же спасла ему пальцы ног. Артемьев пожаловался, что у него, кажется, температура. Оля измерила — больше тридцати восьми. Что делать? Таблетки тут не помогут. Он протерпел весь день, под вечер мне говорит: — Иван, на всякий случай возьми планшет с картой. Чувствую себя скверно. — Не возьму! Повезем вас на лыжах, но командиром останетесь вы. И не говорите об этом никому. Что-нибудь ели? — Кое-как две лепешки. Застыли они, хуже сухарей, зуб не берет. Я отозвал в сторону Авинира, Германа и Ивана Ларина. Сказал им о состоянии командира, попросил показывать пример бодрости и подбадривать других. До двух часов ночи нам. во что бы то ни стало надо продержаться. Как мы продержались, знают лишь те, кто был с нами. К вечеру мороз усилился. У командира температура почти тридцать девять. Его усадили на кучу веток у дерева. Оля плачет—она бессильна чем-либо помочь. Без пяти минут два посылаю Авинира сообщить всем, чтобы разминали моги и становились на лыжи. — Николай Федорович, — спрашиваю у Артемьева,— сможете двигаться? — Попробую. Только возьмите у меня вещмешок и автомат, гранаты будут при мне. Поручаю Авиниру и Герману идти по нашей старой лыжне, в шестидесяти метрах впереди группы. Демин и Дмитриевский будут замыкать группу, двигаться немного позади остальных. Ровно в два часа ночи мы тронулись и шли полтора часа без малейшей передышки. Люди разогрелись. Очень трудно было Артемьеву, больному и в его возрасте — было ему тогда пятьдесят два года, но он шел. Только иногда брал в рот немного снега. За время пути мы сделали три короткие остановки. В начале девятого небо стало бледнеть, приближался рассвет, мы подходили к торосам. Привал сделали в том месте, где и обедали. Положили лыжи на лыжи, на них командира. Оля смерила температуру и сказала вслух, чтобы услышал Артемьев: — Ну вот, всего тридцать восемь. Николай Федорович, вздремните с полчасика и пойдем дальше. Он чуть успокоился и натянул капюшон маскхалата на лицо. Ко мне подошел Сокоров: — Я мог бы командира на спине понести. — Готовься, может так и придется. Артемьев проснулся от холода: — Сколько ж я дремал? — Можно еще... Вот Сокоров предлагает нести вас на спине. — Нет! Поднимайте людей, надо идти. Мы шли медленно, и когда до Мар-Наволока оставалось километра три, над нами появился самолет, начал поливать огнем из пулемета. Мы разбежались, легли на спины и пустили в ход автоматы. Но что автоматы против самолета? Он снизился, видно даже . пилота. Автоматные пули не пробивают дюраль и толстое стекло кабины— рикошетят, а самолет при каждом очередном заходе выпускает длинные очереди из пулемета. Одна из таких очередей наткнулась на Николая Дмитриевского. Пуля пробила ему кисть правой руки, грудь и застряла в легких. Он вытащил индивидуальный пакет, отгрыз кусок марли и кое-как заткнул рану на груди, из которой, как из сифона, шла кровь, пока на помощь не подбежала Оля. Стрельбу услышали в Мар-Наволоке, увидели самолет, круживший над нами коршуном. Выслали навстречу подводу и двое аэросаней. Заработали пулеметы, установленные на аэросанях. Самолет взмыл выше, сделал еще круг и ушел в свою сторону. Артемьев, Дмитриевский и Оля уехали на подводе. Мы забрались в аэросани. Холодный встречный ветер выдержали, но просквозило основательно. Артемьев сразу попал в руки врача, а Дмитриевского Оля повезла в село Авдеево, затем в госпиталь. Нас, как и следовало ожидать, в числе других встретил Двупалый Иван: — Как увидел, фашист кружит над вами, хотел бежать за винтовкой, да сани пошли с пулеметами, не успел. А вас ведь было одиннадцать. Где еще двое? — Потом, Иван... Чайку бы сейчас горяченького. — Чаек готов. Сейчас принесу, мигом... Нас осмотрели медсестры отряда, чем-то натерли ноги, и мы, вконец сморенные чаем, сразу уснули. И первым, кого увидели после долгого сна, был В. М. Лопаткин: — Поздравляю, артемьевцы! Мякишев уже дал о себе знать. — Он велел передать, что Федор живет на месте. — Спасибо. Все сделано, как задумали. Плохо одно — гибель фахрутднновцев. — Как? Откуда известно? — Вышло их всего двое, один раненый. Оказывается, от контрольной лыжни по вашим следам ринулась группа финнов, человек тридцать. Но не за вами, а за фахрутдиновцами. В лесу их обогнали и устроили засаду. — А как дела у Кичкильдеева? — Его группа тоже ходила в поход и выполнила задание. Все здоровы, сейчас отдыхают в деревне Чажва. Разрешаю навестить. А пока отдыхайте, набирайтесь сил. Сапёр ошибается... Через несколько дней я доложил командиру отряда «За Родину» Шабалину, что Лопаткин разрешил нам сходить в Чажву к друзьям. — Когда идете? — Завтра утром. — Хорошо. Возьмите автоматы. Вернетесь и доложите мне. Вернувшись к ребятам, я застал в доме гостя, Ивана Двупалого. — Здравствуй, Иван! — Здорово, политрук. Что, разрешили в Чажву? — Да. — А с чем в гости-то? С пустыми руками? — Хлопцы накормят. Сухари-то, поди, у них есть. — Сухари. Я вам лосятины принесу, там наварите. Вечером, когда мы уже зажгли керосинку, Иван ввалился с огромным куском мяса, да еще протянул мне что-то в мешочке: — Это от старшины. Он муки немного сыпанул. Чажва! Тот февральский день помнится до сих пор. Сколько было радости! Гриша Кичкильдеев, Коля Соколов, Андрей Крылов, Борис Черепанов... Девушки из отряда имени Тойво Антикайнена быстро приготовили обед. Встреча получилась теплой, дружеской. Вечером кичкильдеевцы всей группой нас проводили. Я доложил Шабалину о возвращении. И тут же получил задание: — Подберите человек шесть-семь лучших лыжников- подрывников. Готовьтесь к выходу с группой нашего отряда. Артемьев не пойдет. Медсестру не берите. Оля еще не вернулась из Сегежи, куда сопровождала Дмитриевского, но Шабалин узнал, что она уже завтра будет у нас. С Олей приехали и два армейских сапера, Соловьев и Середа. Они прибыли к Шабалину, но поселились с нами. Двадцать пятого февраля я доложил Шабалину о готовности, о том, что со мной пойдут Останин, Ларин, Карельский, Демин и Сокоров. Командир приказал взять каждому по три килограмма взрывчатки, по пять термитных патронов и по четыреста патронов на автомат. Продовольствия — на пять суток. Двадцать шестого февраля в полдень на озеро вышли человек сорок из отряда «За Родину», шестеро наших и два сапера. Сводной группой командовал мне малознакомый Васильев, который приказал нам держаться возле него. Куда и с какой задачей идем — было пока секретом. Два часа шли без привала, очень быстро. — Вань, куда это мы бежим? — шепнул мне Авинир. — Начальству виднее... Несмотря на быстрый темп, только в первом часу ночи приблизились к противнику, так как шли не напрямую. Остановились от берега метрах в ста. От группы отделились саперы, за ними еще три человека. Шепотом поступила команда занять круговую оборону. Мы расползлись в кольцо и изготовили автоматы. Тишина. Берег молчит. Минут через десять-двенадцать после того, как скрылись саперы, со стороны берега тишину разорвал большой силы взрыв, за ним другой. И опять тишина. Васильев, видать, забыв мою фамилию, указал в направлении берега лыжной палкой: — Со своей группой... По следу саперов... Выяснить обстановку! Только мы приблизились к лесу, навстречу трое: двое на лыжах, третьего тащат под руки, он без лыж, с опущенной головой, ранен. За ними еще два лыжника, узнаю одного из них, Соловьева: — Что случилось? — Иван Середа напоролся на мины... Подмените нас. — Сокорову и Демину взять раненого! Авинир, быстро сюда медсестру! Авинир помчался назад, а мы осторожно потащили Ивана Середу. На вопросы он не отвечает, лишь тяжело стонет, да хватается руками за живот, ноги тащатся по снегу, за ними змеится темнеющий след — ночью кровь кажется черной. — Соловьев, — спрашиваю,— почему было два взрыва? — Первая мина его ранила, а он сгоряча бросился в сторону и натянул вторую проволочку — сработала еще одна мина. Навстречу бежит медсестра. Мы бережно кладем Ивана на спину. Медсестре он не отвечает, только чуть слышно выдавил: — Валя... Ва-а-ля... — Да, да! Это я, сестра Валя. Иван, ты меня узнал? Стоящий рядом Соловьев заметил: — Это у него дочь Валя, на днях получил от нее письмо. Вот и прощается. На Иване разрезали финкой маскхалат, расстегнули телогрейку, разрезали гимнастерку и белье. Вместо живота сплошное кровяное месиво. Облив руки спиртом, Валя наложила на живот резину, обкрутила Ивана бинтом, сделала в руку укол. Это все, чем могла помочь. Укутали умирающего в две плащ-палатки, в волокушу впряглись трое бойцов и повезли Ивана домой. Он стонал еще около часа, пока были силы, рядом с ним шла медсестра. А затем она примкнула к колонне. Мы поняли: Иван уже мертв. Васильев не зря примял решение об отходе, мы молчаливо с ним согласились. Взрывы — это уже сигнал, значит в ближайших гарнизонах тревога и противник готов к обороне. Главный наш козырь — внезапность — был потеряй и лезть на рожон — нести напрасные жертвы. В подобных ситуациях противник жертв почти не имеет. До утра оставалось часа четыре, а идти нам еще километров шестьдесят. До рассвета во что бы то ни стало надо уйти с озера, иначе налетят самолеты, против которых у нас оружия нет. Вот почему Васильев направил колонну не прежним маршрутом, а по кратчайшему расстоянию, лишь бы к рассвету выйти па свой берег. И опять требует идти быстро. Однако нас сдерживает волокуша, хотя лямочники меняются через каждые десять минут. А тут нас накрыл луч прожектора. — Не обращать внимания, — подгоняет Васильев.— Им нечего нас искать, они и так видят... Прожектор щупает колонну от головы до хвоста, словно считает нас по одному. Но командира тревожит другое. Противник может выслать за нами преследование, догонит и навяжет выгодный для себя бой. Из-за волокуши наш темп не так уж и скор, а прожектористы преследующую пас группу могут наводить по радио. Васильев догадливо выставил боковые дозоры и тыловое прикрытие, вперед выслал шесть человек, как головной дозор. И вовремя: когда уже приближался рассвет, левый дозор неожиданно вступил в перестрелку с невидимым нами противником, пули засвистели и над нашей колонной. Командир не растерялся, быстро двинул на помощь дозору подкрепление с двумя ручными пулеметами. Стреляли трассирующими пулями. В ночной темноте зеленые, красные, синие светлячки веером рассыпались над поверхностью льда. Вскоре противник не выдержал, отошел. Высланная разведка доложила, что двадцать-двадцать пять финнов шли от нашего берега. На месте, откуда они открыли огонь, остались пятна крови. Из наших бойцов лишь двое получили ранения. В прежнем боевом порядке мы двинулись дальше, но вскоре опять преграда — торосы. Вздыбленные льдины отшлифованы ветром, очень скользкие. А у нас волокуша. Пришлось тело Ивана к ней привязать, кое-как протащили. На востоке уже светлело, приближался рассвет, мы увидели погранзаставу. У пограничников тревога: они слышали стрельбу и заняли оборону. До Мар-Наволока оставалось тридцать километров. Однако нам, уставшим, путь казался вдвое длиннее. На одном из привалов я подсел к печальному Соловьеву. Он рассказал: — Шли мы метрах в пятнадцати друг от друга, впереди себя держали щупы. Шли медленно, как положено. Знали, что мину натяжного действия обнаружить значительно труднее, чем мину, зарытую в земле. Да притом в лесу, ночью. Одна надежда, что заденешь щупом проволоку, уловишь металлический звук. А Иван задел— и вот... Что я теперь напишу его жене и дочке? Ведь мы с ним из одного села... Под вечер наша группа прибыла в Мар-Наволок. Перед деревней встретили Артемьев и Оля. Смертельно уставшим, нам было не до разговоров. Напились горячего чаю и сразу уснули. Через четыре дня к нам опять приехал В. М. Лопаткин: — Вот что, артемьевцы, придется вам перебазироваться. Принято решение перевести вас в район Шалы. Там враг слишком уж успокоился. Да и мы, признаться, мало его беспокоили. Руководить вамп будет майор Аристов. Желаю успехов на новом месте. За предыдущие операции все вы награждены, ордена и медали хочет вручить сам Вершинин. Откровенно говоря, нам было жаль расставаться и с Лопаткиным, и с другими командирами и бойцами отряда «За Родину», с которыми сроднила фронтовая жизнь. Утром пятого марта весь отряд выстроился на лесной поляне. Мы прошли вдоль строя и с каждым попрощались за руку. Оля перецеловала всех отрядных девушек, а когда подошла к Двупалому, то под громкий хохот Иван чмокнул ее в щеку. Оля не из робкого десятка, обхватила его за шею и трижды поцеловала. От неожиданности Иван растерялся, смущенно заморгал глазами. Артемьев скомандовал: — В колонну по одному — за мной! Мы отошли уже километра три, когда колонну догнал Двупалый. Запыхавшийся, вывалил из вещмешка прямо на снег несколько кусков оленины: — Думал, не догоню. Вот возьмите... Ночью наварил... Мы тут же разобрали мясо, от души поблагодарили нашего кормильца. Колонна двинулась дальше. И пока дорога не вильнула за поворот, был виден Иван с шапкой в поднятой руке. Взрыв на шоссе. Итак, мы в Шале, где базируется партизанский отряд «Боевые друзья». Это большое село на берегу реки Водлы, в километре от впадения ее в Онежское озеро. Здесь небольшой лесозавод, рыболовецкая артель. Местное население не эвакуировалось; делали, в основном, лыжи для фронта. Переночевав в каком-то пустующем бараке, мы, согревшись чаем, приготовленным на костре, пошли с Артемьевым представляться майору Н. П. Аристову (в то время начальнику оперативной группы партизанских отрядов восточного побережья Онежского озера). В доме, который нам указали, нас встретил высокий военный. Черные вьющиеся волосы, округлое лицо, очки в золотой оправе. Во время разговора в дом зашел незнакомый нам капитан, Аристов представил: «Греков, мой заместитель по разведке». Капитан со всеми поздоровался за руку и как-то сразу расположил нас к себе. В конце беседы Аристов сказал, чтобы наша группа в течение четырех суток подготовилась к выполнению боевого задания. Коротко бросил Грекову: — Дайте в отряд команду, чтобы поставили их на все виды довольствия. Вернувшись в барак, мы передали своим приказ о подготовке к походу, стали готовиться. Оля познакомилась с врачом отряда и пополнила свою сумку лекарствами. В нашу группу влились оставшиеся в живых фахрутдпновцы — Гриша Садковский, высокий и веселый парень, и Миша Тукалов, тоже молодой, несколько застенчивый. Они признались, что после гибели товарищей чувствовали себя вроде сирот. Мы сразу подружились. Нашли общий язык и с капитаном Ф. И. Грековым. Он часто к нам заходил, интересовался делами и настроением каждого. Десятого марта, как и условились, мы с Артемьевым вновь были у Аристова. Он сидел за картой. — Ну, присаживайтесь, будем думать о задании... Есть такая идея: в нашем районе противник спокоен, озеро здесь шириной до восьмидесяти километров, враг никаких диверсий не ждет. Вот и надо побеспокоить, чтобы занервничал. Как ваше мнение? — Побеспокоить можно. А чем? У нас даже нет саперов. — Берег там вряд ли заминирован, ну а сапером может быть каждый боец. — Из другой комнаты Аристов пригласил человека в штатском, назвал его Николаем.— Вот человек с того берега. Он говорит, что примерно в десяти километрах от окраины Петрозаводска к озеру прорублена сорокаметровой ширины просека, до войны намечали провести высоковольтную линию. Просека — хороший ориентир. Шоссе от берега проходит в километре, движение там активное днем и ночью. Подорвать хотя бы пару машин — вот и заговорили бы, что партизаны близ карельской столицы. Здорово, а? В этом и вся ваша задача, она согласована с генералом Вершининым. Ну как? — А как опознаешь просеку с берега? — Она идет по возвышенности и видна издали,— майор вновь склонился над картой, начали уточнять детали.— До озера вас проведет капитан Греков, все остальное решайте с ним... Получив указание начальства, Артемьев приказал группе: — Всем получить на семь суток сухой паек. Авинир, хоть разбейся, но достань кусок стальной проволоки для щупа, пойдешь в роли сапера, поэтому соображай. Оля, проси у врача по химгрелке на каждого, их надо десять. Герману поручаю достать пару хороших лыж про запас. Все это сделать к девятнадцати ноль-ноль... Вечером мы всей группой склонились над картой. От Шалы до Петрозаводска по прямой девяносто километров. Но по прямой летают лишь птицы, так что нам предстоит одолеть все сто. Двигаться будем в основном ночью. Значит на озере нам предстоит две дневки на пути туда и две при обратном движении. В такие походы мы еще не ходили. Главное, пройти незаметно озеро и выбраться к шоссе. — Николай Федорович, я же никогда не был сапером,— начал было Останин, но командир перебил: — Я — тоже. А теперь все мы и саперы, и подрывники, и разведчики. Оля сообщила, что ей дали не десять а всего шесть грелок; больше не нашлось. — На нет и суда нет. Может, прихватим дровец, а? Есть желающие нести дрова? Я, конечно, шучу. Греться будем на озере, тепла у нас хоть отбавляй: сто километров туда, да сто обратно — двести кэмэ тепла. А на дневках— танцы. Если, конечно, ко льду не прижмут самолеты. Теперь попьем чаю и спать, утром дел — под завязку... Выход назначен на 12.00. Еще раз проверяем крепления, лыжи, оружие. Артемьева снова вызвали в штаб, оттуда примчался связной: — Кто у вас Сокоров? Приказано явиться в штаб. Через короткое время Сокоров возвращается вместе с капитаном Грековым и Артемьевым. — Во какую пистолю дали! — показывает ручной пулемет. — Через двадцать минут выход, — объявляет Артемьев. — Есть еще какие-нибудь просьбы? — это капитан Греков. — Есть! — отзывается Авинир. — К нашему возвращению приготовить хорошую баньку. — Лично проконтролирую. И вот вся группа на озере. Греков жмет на прощание руки, желает удачи. Коломна трогается. Сегодня одиннадцатое марта. Погода пасмурная, небо затянуло облаками. Видимость ограниченная. Главное: точно выдержать маршрут. Впереди девяносто километров и никаких ориентиров. Наши тогдашние компасы были не очень надежными помощниками: стрелка прыгает и никогда спокойно не остановится. Выручал подаренный Грековым финский компас, на спирту. Мы не имели права ошибиться, шли не спеша — потеть не желательно: пятьдесят минут ходу, десять минут привал. Это на ровном льду. В двадцати километрах от берега начались торосы. Движение сразу замедлилось, привалы — чаще. Первая полоса торосов оказалась шириной километров шесть, мы потеряли здесь более трех часов. Шли на лыжах, без лыж, но одинаково трудно, все устали. После торосов Артемьев разрешил часовой привал. Поужинали. Март на севере — время близкое к белым ночам. И хотя они еще не наступили, но темноты уже нет. И все- таки до рассвета мы шли спокойно и быстро, знали, что день придется лежать. Около девяти часов, когда уже показалось солнце, вновь подошли к торосам, более мощным, чем прежние. Артемьев хотел проверить их ширину, но я отсоветовал, так как при любой ширине все равно их придется пересекать, причем именно здесь — азимут строгий. Дневка прошла хорошо. Днем так потеплело, что хоть раздевайся. Кругом по горизонту даже в бинокль я ничего не мог уловить, лед и лед. Около четырех часов дня повалил мокрый снег. С наступлением темноты сразу похолодало, маскхалаты превратились в несгибаемые кольчуги. А медлить нельзя, надо двигаться дальше. Четырехкилометровую полосу торосов одолели без лыж, иначе от них остались бы щепки. Карабкались, скатывались, падали. Но все время старались выдерживать нужное нам направление. Рассвет тринадцатого марта застал группу на ровном льду. Утренний мороз окончательно нас сковал: рукавицы, к примеру, не разгибались, как застыли по форме лыжной палки, так и приходилось их надевать на палку, как шайбу на болт. Берег уже просматривался, но впереди — снова торосы, там и решили сделать вторую дневку. До торосов дошли без привала, вдали обозначился огород — виднелась дымка. До берега оставалось километров двенадцать. Каждый выбрал удобное место, замаскировался, выставили двух наблюдателей. Самолеты над нами не пролетали, хотя показывались вдали. Да и мы не высовывались. Вечером стали советоваться, как быть дальше. В конце концов разработали такой план. С наступлением темноты перейти торосы, приблизиться к берегу и искать просеку. В двенадцать ночи перейти просеку, войти в лес и в течение часа наблюдать за движением транспорта по дороге. В час ночи устроить засаду. Для этого трое пересекут шоссе, залягут с интервалами в двадцать метров друг от друга, им дать противотанковую гранату. Остальные с такими же интервалами залегают с этой стороны шоссе. Рвать машины, идущие только из города, причем тогда, когда их не менее двух. Сигнал подает Артемьев зеленым светом фонарика. Бой должен быть очень коротким, максимум пять-семь минут, после чего сразу общий отход. Когда начало темнеть, мы двинулись. Через полтора часа вышли на ледяную гладь, до берега осталось восемь-девять километров. Артемьев созвал всех в круг и объяснил каждому его задачу. Когда до берега оставалось не более километра и уже доносился с дороги шум приближающихся машин, цвет ледяного поля враз изменился: вместо белого стал серо-черным. Наледь! На льду не вода, а кашица из мокрого снега. На лыжах идти невозможно, без лыж — значит, хлюпай в валенках по воде. А что делать? Лыжи нам еще будут нужны. Мы взяли лыжи под мышки и, разбрызгивая снег с водой, тронулись к берегу. Он пологий, в лесок вылезли без труда, просека — рядом. Залегли, передохнули. Затем чуть не вплотную подползли к шоссе, где изредка проходили одиночные машины. Время час ночи. Каждый из нас знает свою задачу, все уже по местам. Легковые машины и одиночные грузовики пропускаем. Вот в сторону города прогромыхал лесовоз, опять тихо. Издали с высоты показался свет фар, промчался «виллис». Снова тихо. Вот показались огни двух машин. Внимание! Но Артемьев не сигналит— это прошли два разгруженных лесовоза. Молодец, командир! Продолжаем ждать. А ноги уже заходятся, нет сил терпеть. Рядом со мной лежит Садковский. — Гриш,— шепчу, — ты не спишь? — Тут не до сна. Отойди-ка подальше, у меня противотанковая... Я отполз за сосну. Теперь дорогу не видно. Была не была! — возвращаюсь на прежнее место. Три часа ночи. Темноту прорезают фары, за ними еще и еще... Кажется, это то, что нам надо: идут четыре машины. — Гриша, видишь? — Ну. Артемьев дает сигнал. Я сейчас выброшу на дорогу чурбак. Я еще видел, как он выбросил на дорогу обрубок дерева, через минуту чурбак осветили фары. Первая машина тормозит, останавливается. Тормозят и другие, открываются дверцы кабин. Ну что это Гриша медлит?»— успел я подумать, как ослепило, рвануло, передок машины подбросило вверх, а затем взрыв за взрывом — это гранаты в бочки с бензином — бушует пламя... И тут хриплый голос Артемьева: — Отход, все ко мне! Гриша мечется возле машин, наконец появляется рядом со мной, вместе бежим к Артемьеву, тот снова дает команду: — За мной, к берегу! Мы выбежали на озеро, валенки зачмокали в ледяной каше. Быстрее, быстрей! Спешат все, дыхание тяжелое, с хрипом. А позади опять замаячили фары — очередная машина. Но теперь мы, кажется, оторвались, наледь уже позади, можно вставать на лыжи. Время перевалило за четыре. — Не отставать! — Артемьев по-прежнему торопит. Часа через полтора подошли к торосам, их одолели без передышки. Так и надо, ведь если погонятся на аэросанях— за торосами нас не достать. Объявили привал на пятнадцать минут. До полного рассвета еще часа два. Гриша Садковский подал командиру планшет: — С офицера срезал. Гляньте, может, бумаги ценные. — Ну-ка, ну-ка... — Артемьев выхватил из планшета какие-то документы. — Оля, прочти. Она посмотрела один лист, другой: — Капитан вез бензин, есть номер воинской части... Да много чего, потом разберемся. Мы были на полпути к большой полосе торосов, когда в воздухе вдруг что-то просвистело, метрах в трехстах от нас грохнул взрыв. Ну и пошло — снаряд за снарядом. Мы тут же рассредоточились и ускорили ход. Знатоки потом утверждали, что мы поступили неправильно. Дескать, надо было остановиться у проруби, где разорвался снаряд, — другой в то место не попадет. Нам ждать было нельзя, могли налететь самолеты. Шли до тех пор, пока не ранило Германа Карельского. Осколок снаряда разорвал валенок, вместе с ним и голень ноги, но кость не задел, хотя крови вышло изрядно. Оля сделала перевязку, и Герман, прихрамывая, пошел. А снаряды рвались уже позади, и если раньше мы проклинали торосы, то сейчас к ним спешили, как к убежищу. И запрятались на дневку. Это было уже в полдень, пятнадцатого марта. Два опасных врага было у нас в тот день помимо финнов — сон и мороз. Спать нельзя, в сырых валенках ноги сразу прихватывает. Вот и ходила Оля от одного к другому: «Шевелиться, не спать... Только не спать!» А впереди путь еще долог — как тут не уснешь? Вскоре завьюжило, завертело, закружило — видимости никакой, нашу лыжню в момент занесло. Сам черт не страшен теперь, только вот сон и холод. Да у раненого Германа Карельского поползла вверх температура— тридцать восемь градусов, а у Демина еще больше, он ко всему уже безразличен. Что делать? Мы выполнили задание, осталось пройти пятьдесят пять километров — неужто здесь погибать? Единственное спасение — двигаться! Причем только вперед. Лыжи под мышку и можно ползти друг за другом, по компасу не собьемся. Главное — выбраться из торосов. Кто покажет пример? — Ну, братцы, за мной! — Авинир первым юркнул но мглу. — Не отрываться! — Артемьев двинулся следом. И мы поползли. Срывались, скользили, съезжали с торосов, но все же — вперед и вперед. За торосами снежная круговерть уменьшилась, ветер подул в одном направлении, улучшилась видимость. Решили чуточку передохнуть, пока не замерзнем, точнее—пока терпят ноги. И опять снует между нами Оля, слышится ее голос: одних тормошит, чтобы не заснули, другим растирает ноги, ободряет шуткой. Откуда она черпает силы, Оля-Оленька, наша сестричка, преданный друг? Так продолжалось до вечера, весь мучительный день, отведенный для отдыха на обратном пути. Дальше — на лыжах. Хотя и медленно, но все же шли. А пурга не унималась. Шли так: тридцать минут пути, двадцать — отдыха. За эти двадцать минут если кто и вздремнет, то ноги отморозить не успеет. И так всю ночь. Шестнадцатого марта пурга утихла, выглянуло солнце, потеплело. Наш командир советуется с Олей, можно ли разрешить отдых бойцам часика на три. Она согласия не дает, дескать, хотя и тепло, но валенки у всех стылые, а еще, мол, от недосыпания не умирают. И продолжаем шагать прежним ритмом: тридцать минут на ногах, двадцать — отдых. К середине дня подошли к последней шестикилометровой полосе торосов, до берега осталось двадцать километров. И если в первый день эти торосы осилили за три часа, сейчас потребовалось шесть. Но никто не хныкал, не жаловался. Четыре часа утра семнадцатого марта. До нашего берега осталось километров пятнадцать. Но мы уже не можем сделать ни шагу, второй час неподвижно лежим на льду. Все, за исключением Оли. Даже командир. Сколько же у нашей сестры физической и душевной энергии? Где же она получила такую закалку? Становится стыдно перед ней за свою слабость. — Братцы! — кричу. — До берега всего — ничего, полтора десятка километров. Разве не дойдем за четыре часа? — Дойдем, — послышались голоса. Авинир подхватил: — Компас у меня — за мной! Теперь идем сорок минут, двадцать отдыхаем. Часа через три увидели берег, там взвилась зеленая ракета. Заметили! Мы оказались против погранзаставы. Привалов больше не делали, хотя шли, шатаясь от усталости. Даже шапки стали тяжелыми, их вместе с капюшонами сбросили за спину. Видим, как от заставы навстречу нам идут Греков, девушки, товарищи из отряда. — Молодцы!.. Молодцы!.. — доносятся их голоса. Греков обнял командира, всем пожал руки. Девушки окружили Олю. целуют, смеются — рады ее возвращению. — На заставе вас ждет Аристов, — сказал капитан. Ему звонил Вершинин, сообщил, что вы наделали там большого шуму... Подходим, и точно — навстречу Аристов, улыбается: — Знаю, знаю... В Петрозаводске переполох. Целы все? — Один ранен. — Ну, а всего сколько взорвали машин? — Четыре. Первые три с бензином. Громыхнули, верно. Да еще Садковский капитана успел уложить, планшет с него срезал. — С документами? Хорошо! — Повернулся к Грекову: — Где подводы? Врач отряда здесь? Всех осмотрите. Артемьев, подробный доклад потом, сейчас всем отдыхать. Мы уселись на двое розвальней и поехали к казармам. Нас ждали: в казарме вымыто, прибрано, чистота. Нам помогли раздеться. Артемьев от бани отказался, попил чаю и тут же уснул. Мы похлестались вениками, обдали себя горячей водой, переоделись в чистое белье. Затем — чай: пили много, пока могли пить, пока совсем не ослабели. И свалились на нары, хотя нас предупредили, чтобы не ложились, пока не осмотрит врач. Как она нас осматривала, мы уже не слышали. Спали целые сутки, до обеда следующего дня. Обед нам принесли из столовой прямо в казарму. После обеда снова все крепко уснули. Сон буквально валил с ног. Да и неудивительно: не спали шесть суток. Утром пришел Греков, принес свежие газеты. Сказал, что майор Аристов уехал в Беломорск с документами, которые мы захватили. В них обнаружились ценные сведения. Финский капитан, оказывается, вез бензин не в одну часть, а сразу в несколько, есть их номера. Это важно... Через три дня в Беломорск вызвали Артемьева, а двадцать шестого марта провожали Олю с Германом Карельским в Сегежу, врач решила Германа госпитализировать. Он упирался, боясь, что навсегда расстанется с нами, но его убедили. Демина положили в санчасть «ремонтировать ноги», как заявила врач. Заболел и Ларин — высокая температура. Все-таки бродить зимой по воде и затем трое суток мерзнуть — такое бесследно не проходит, даже у молодых. Все участники похода были представлены к наградам. ...В конце апреля нашу группу вызвали в город Сегежу. Доехали пароходом до пристани Подпорожье, дальше пешком в районный центр Пудож. Первое мая встретили в селе Авдеево, где присутствовали на торжественном собрании и впервые за долгие месяцы смотрели кино. А пятого мая прибыли в Сегежу. Здесь радость: с заданий вернулись Коля Михалап, Паша Булин, Гоша Башкирцев, группа Кичкильдеева и другие. Все — земляки-красноярцы, кого направил сюда крайком комсомола. Особенно радовались за Гришу Кичкильдеева, когда он объявил, что стал отцом. — Хлопцы, у меня дочь родилась, Виктория! Двенадцатого мая к нам приехал генерал Вершинин, многим вручил награды. Говорил об особенностях боевых действий в летних условиях, пожелал успехов. А вскоре утвердили состав трех диверсионных групп: Артемьева, Кичкильдеева и Мойлонена. В каждой из них были сибиряки. Нашим непосредственным начальником стал В. Н. Рыбников. Будучи в Сегеже, мы узнали печальную весть: в походе погиб наш любимец Двупалый Иван. И вот в последний вечер прощальный ужин. Гриша, как всегда, неразлучен с баяном. И все мы пока лишь догадываемся, что в Сегежу вызвали пас не случайно задание предстоит не из легких. Утром двадцать второго мая выстроились три диверсионных группы — Артемьева, Кичкильдеева и Мойлонена. Майор Рыбников проверил готовность каждого, объяснил боевую задачу: установить, где проходит линия обороны противника, есть ли возможность пройти через нее транспорту и боевой технике. Дело в том, что зимой враг строил свою оборону в одном месте, сосредотачивая гарнизоны в населенных пунктах. Весной же перестроил ее с учетом использования озер, болот, сопок. Из Сегежа поездом мы доехали до станции Уросозеро, по заброшенному шоссе углубились в лес и тут попрощались с майором Рыбниковым. Погода жаркая. Идем, обливаясь потом, через каждые сорок минут делаем коротенькие привалы. Вскоре вместо желаемого села Попов Порог, где надеялись хорошо отдохнуть, увидели пепелище; на месте изб черные остовы печей, обугленные столбы, искореженные огнем железные койки и всякий домашний скарб. Ни одного дома! Лишь заметили старика и мальчишку, что-то искавших среди хлама. Оказались местными, единственные, кто остался в селе после пожара. — А что, финны дома жгли? — Они все тут пожгли, и дома, и людей. Что было, господи! Из леса строчат, от реки строчат... А нам и бежать некуда. А они с ведрами, от хаты к хате: обмакнут тряпку в ведро с бензином, да в окно, так зажигали... Тут и костей человечьих было полно, это уж наши потом захоронили. — А что вы ищете? — Культя у меня была... Я ведь еще в гражданскую ногу-то потерял. Вот и сделал протез, а захватить его не успел. Когда начали жечь, мы с внуком нырнули в погреб, потому-ка и сбереглись. Вот и ищу свою ногу, не верю, чтобы сгорела, более двадцати лет ее оттаскал... — Это ваш внук? — Он, Иван. Тут в школу ходил. А вы-то, ребятки, куда снарядились? — Мы партизаны, дедушка. — Дай-то бог вам удачи, дай бог! Бейте их дьяволов. Пошто хаты палят? Хаты не воюют... От бывшего села мы повернули по грунтовой дороге в батальон майора Макарова. Это исходный пункт нашего похода. Батальон располагается на небольшой возвышенности в землянках, хорошо замаскированных хвоей. Макарову по радио уже передали о нас, вышел навстречу: — Мы тут зарылись в землю, вылазки батальону не разрешают, кругом заминировались... Ночевали мы в полутора километрах от землянок в густом лесу. Часть груза оставили в батальоне, так как впереди были сплошные болота, предстояло идти с длинными шестами. Комбат показал линию обороны финнов, места, где были у них минные поля. По карте и глазомерно прикинули, где может проходить у них линия обороны летом. И вот двадцать пятого мая нас провели через минное поле, мы оказались на нейтральной полосе. Впереди где-то враг, позади — наши. Вокруг сплошные болота. Идем то и дело проваливаясь, иногда даже по грудь. Леса ист, кроме чахлых кустиков. Налетит само-лет-разведчик— плюхаемся в болото, благо что маскируют накидки. На следующий день утром группа Мойлонена ушла от нас влево по своему маршруту, а где-то к обеду мы достигли озера Харви-Ярви. Здесь тоже проходила линия зимней обороны противника, дальше — неизвестность. В двух наших группах осталось четырнадцать человек. Идем по хребту сопки, слева и справа — озера. Прошли уже более двадцати километров, но никаких следов противника пока не обнаружили. В ночь на двадцать седьмое мая мы с Гришей Кичкильдеевым обсуждали план предстоящих действий, решали задачу со многими неизвестными. А на рассвете тронулись дальше, вышли к заброшенным шалашам. По остаткам костра и консервным банкам можно было судить, что кто-то тут недавно побывал. Кто? Банки из-под американской тушенки, такие есть у нас и у финнов. Расположились на ночь неподалеку от шалашей. Выставили усиленную охрану. Утро двадцать восьмого мая выдалось солнечным. Вокруг перекликаются кукушки. Мы побрились, вымылись по пояс в речке, напились чаю. Выслали головной дозор с минерами. Часа через три вошли в молодой ельник, дозор просигналил остановиться. Рядом с тропинкой дозорные нашли противотанковую мину, причем давнюю — может быть, установленную в прошлом году. Здесь же решили и подкрепиться. Выставили охранение, развели бездымные костерки. Мы с Гришей сварили из концентрата пшенную кашу, обошлись без чая. И вместе с Артемьевым еще раз изучили по карте окрестности. В этой местности, судя по всему, оборону финнам держать невыгодно. Решили ускорить движение. Шли, нас насторожило, дали сигнал основной группе остановиться. На берегах ручья никаких следов. Требовалось установить время рубки леса, и Гриша махнул минеру рукой, дескать, шагай вперед. Минер прошел жердочки, за ним я, затем второй минер и, как только на берег ступил Гриша, слева от нас и близко громыхнул взрыв. Сразу же с переднего бугорка ударили автоматы и винтовочные выстрелы... Момент взрыва у меня отпечатался в памяти: кверху летит земля, падает Гриша, минер поднялся на ноги, но тут же упал. Слышу стон, голос моего друга: — Хлопцы, не бросайте... Я рванулся к нему, но, увы, нога — словно чужая — упал. И тут же пуля прошила кисть руки, другая пробила приклад автомата. Я понял, что нахожусь под прицелом и укрылся за березу. К ручью уже подбегала основная группа, слышу — кричат: «Где противник?» Кое-как в таком порядке: впереди минер с миноискателем, за ним я, следом второй минер, замыкающий — Гриша. Основная группа из десяти человек двигалась позади на видимом расстоянии. На этот раз шли быстро, за два часа одолели километров двенадцать. Старая заброшенная тропинка привела к ручью, через него — две березовые жердочки. На той стороне ручья рубленый, но неубранный лес. Это я перевел ППШ на автоматический огонь, чуть не весь диск разрядил по кустам, где укрылся противник. Ползком перебрался через ручей, крикнул Авиниру: — Вытаскивайте Гришу! Коля Соколов начал меня перевязывать, стащил левый сапог и разрезал штанину. Несколько осколочных ран, течет кровь. Боясь потерять сознание, тороплю быстрее заделать рану. Вижу: четверо тащат Гришу, голова и руки безвольно свисли, говорят, неживой. — Не верю! Ищите раны! Давайте его ко мне! Гришу поднесли ко мне, приподняли, голова его повисла. Сняли телогрейку и гимнастерку, разрезали красную от крови рубаху... Ужас! Три винтовочные разрывные пули угодили в лопатки и позвоночник, левый бок изрешечен осколками. Никаких признаков жизни! Ребята тут же заняли круговую оборону. У минера, помимо осколочных ран, слепое пулевое ранение в живот, он тяжело стонет. Перевязали и второго минера, он держится на ногах. Я тоже пока на ногах. После взрыва прошло минут двадцать, ребята сооружают для минера носилки. У меня взяли вещмешок и автомат, оставил себе две гранаты на всякий случай. Дали понюхать нашатырного спирта. А Гриша мертв. Пульса нет, сердце молчит. Подношу зажженную спичку к глазам — зрачки не реагируют. Мы вполголоса советуемся, что делать дальше. Ясно одно: надо как можно быстрее уходить. Если на узком месте, где слева и справа озера, финны сделают засаду, живыми нас не выпустят. А мы скованы: раненый минер на носилках. Да и я почти на одной ноге. Со слезами на глазах начинаем копать могилу для Гриши. Не верится, что его больше не будет среди нас. Он всегда был такой энергичный, веселый. Всегда как-то выделялся среди других. Да и одеждой любил щегольнуть. Мы носили, к примеру, пилотки обычного цвета, армейские, а он у летчиков раздобыл голубую пилотку. У нас были простые солдатские ремни, у него — с портупеей, офицерский; на груди — бинокль, сбоку — планшет. Видать, финны приняли за офицера, за старшего среди нас. Земля здесь торфяная, податливая—скоро мы углубились до метра. Могилу выстлали еловыми ветками, уложили Гришу. Прощай, дружище! Кто нам станет теперь играть на баяне? Что мы напишем твоей матери, жене? Даже салют над могилой сделать нельзя, рядом враги. Прости, дружище! Прости и за то, что оставляем тебя в одиночестве, иначе нам просто нельзя. А за тебя отомстим, клянемся! Этих слов над могилой мы не сказали, они застряли в горле. Гришу любили, слез никто не скрывал. Просто не находилось слов, чтобы выразить боль нашей утраты. Закрыли ему глаза, положили па грудь пилотку, сверху прикрыли накидкой. И молча руками зарыли могилу. Затем холмик укрыли хвоей. А на карте у безымянного ручья поставили небольшой крестик и написали. «К. Г. 28.05.43 г.» Со стороны финнов снова раздались выстрелы. Надо уходить. Но — куда? На десять здоровых трое раненых. Артемьев принял решение о возвращении обеих групп, хотя после обнаружения противника мы должны были разойтись, каждая группа па свое задание. Но Артемьев понимал, что двигаться дальше с ранеными будет тяжело. К тому же возможно и преследование. Мы были уверены, что к могиле финны подойдут обязательно. Поэтому замаскировали вокруг псе три не извлекаемые мины. Выслав вперед дозор, тронулись в обратный путь. До батальона Макарова предстояло одолеть около шестидесяти километров по болотам и сопкам, а мы не шли — тащились. Раненый минер — грузный, нести носилки по болоту тяжело и неудобно. Двое носильщиков впереди, двое сзади, вязнут порой до колен, иногда — по грудь; через полкилометра выбиваются из сил, их подменяют. Тропой, по которой мы шли, возвращаться нельзя, в любое время можно угадать в засаду— знали тактику противника. Поэтому двигались параллельно тропе, подчас попадали в такие заросли, что приходилось орудовать топориком и ножами. Я ковылял чаще всего с помощью Соколова. Донимала адская боль, левая нога почти не повиновалась. Для того чтобы я мог приподнять ее над валежником или вытащить из болота, ниже колена мне привязали бинт, на другом конце сделали петлю, и я левой рукой, тоже пробитой пулей, тащил свою левую ногу. Нести на носилках меня уже было некому. Нас осталось тринадцать, из них двое в головном дозоре, двое в тыловом охранении, да еще охрана с боков. Второй раненый минер плетется сам, остальные — задействованы. Вот почему, прикидывая, как нам возвращаться, мы вынуждены были оставить на вражеской территории тело Гриши, Григория Семеновича Кичкильдеева. Главное, что нас тревожило, — будет ли противник преследовать? Примерно через два часа в том направлении, где осталась могила, раздался взрыв, сразу — другой. Мы не сомневались: враг напоролся на наши мины— мщение за Гришу началось! И тут же мысль: а вдруг преследователи? Да еще с собаками? Тогда спасение только одно — по воде. Уткнулись в карту. Левее нас метрах в трехстах обозначен ручей. Разведать! Ручей оказался мелким, самая большая глубина чуть более полуметра, дно твердое. Идем к ручью! Вода нас не пугала, мы и так изрядно вымокли. Пробрели метров шестьсот, выверили азимут и взяли опять нужное направление. Проделали этот маневр с целью сбить со следа собак, если будут преследовать нас с собаками. Утешались тем, что мины сработали не напрасно— финны там задержались и, может быть, вообще не станут преследовать. Около тридцати часов шли болотами. Минер бредит, теряет сознание, глаза лихорадочные. Нужен отдых, от слабости люди падают на ходу. Остановились, развели костер. Напились чаю и все, кроме часовых, сразу уснули. Когда проснулись, часовые сказали, что около пяти часов утра слышали стрельбу, но далеко. Ребята перевязали раны, минеру стало полегче, однако идти он не мог. Принимаем решение: двое отправятся в батальон к Макарову, чтобы навстречу нам выслали санитаров с носилками. Ушли Авинир и еще один боец, мы тронулись следом. До батальона оставалось километров шесть, когда . нас встретили санврач и восемь бойцов с двумя носилками. Врач обработал раны и затревожился, мол, надо спешить, иначе в такую жару может быть заражение. Меня тоже «приговорили» к носилкам. И вот мы наконец в землянке, на койках, пришел комбат. Он тут же распорядился о бане, о том, чтобы сменили нам белье, приготовили ужин. Начальник штаба, в свою очередь, уточнил у нас передний край обороны противника. Было приказано подготовить к утру для нас две пары конно-выочных носилок с двумя сопровождающими и фельдшером. Утром солдаты и офицеры батальона тепло проводили нашу группу. Снабдили нас на дорогу махоркой, хлебом, сахаром, колбасой. И вот наша колонна отправляется. Раненый минер и я качаемся в подвесных люльках, привязанных к лошадям. Две лошади, идущие гуськом. По бокам к ним привязаны длинные жерди. Между передней и задней лошадью к жердям прикреплена плащ-палатка-люлька. Хорошо ли лежать? Во-первых, лошади не умеют ходить в ногу. Во-вторых, идут не по асфальту, а по камням и болотам, по узкой лесной тропе. В-третьих, жерди сильно вибрируют, создается неимоверная тряска, и раненый минер (он в другой люльке) так стонет, что кажется, будто собственные раны начинают болеть сильнее. За пять часов с грехом пополам проехали больше двадцати километров, добрались до места. У минера температура под сорок. Нас затащили в большую палатку, сразу же окружили врачи — осмотрели раны, проверили пульс, температуру. — Надо срочно обоих в госпиталь. Сейчас на машине вас доставят к поезду, вечером будете в Сегеже. Дальнейшей судьбы минера (жаль, не запомнил фамилии) я не знаю. Вскоре пришел капитан из разведки, попросил указать на карте, где столкнулись с противником, спросил: — Каким же транспортом вас оттуда эвакуировали? Я коротко рассказал, как мы добирались. Капитан удивился: — И с такими ранами шли столько километров? Меня перенесли в другую палатку, положили на стол, раздели — остался в чем мать родила. Вошел пожилой хирург, с ним четыре женщины, у всех лица завязаны марлей, видны только глаза. — Итак, молодой человек, будем давать наркоз или только тут подморозим? — Ткнул пальцем в бедро левой ноги. — Вам виднее. — Поверните его набок. Несколько рук крутанули меня на столе, чем-то укрыли голову. Чувствую: тычут в ногу шприцем. Потом стали чем-то колоть. Неожиданно ногу пронзила резкая боль, я застонал. Открыли голову: — В чем дело? — Очень больно. Притисните меня крепче. И тут же пожалел о своих словах: па меня навалились так, что стало нечем дышать. А хирург колет и колет в бедро. — Молодой человек, после ранения двигались много? — спрашивает. — Шестьдесят километров пешком, да двадцать четыре на лошадях. — Та-ак, понятно: ваши мышцы работали и осколки переместились. Раны сейчас зашьем и направим вас в госпиталь, рентген там покажет, куда они делись. И вот уже я в машине, на подвесных носилках. Меня затолкали под самую крышу будки, поехали. Сопровождающая медсестра сказала, что везут на станцию Раменцы, все двадцать шесть километров тряской дороги подбрасывало так, что думал пробью лбом крышу будки. На станции занесли нас в большущий зал, здесь врачи сортировали кого куда: в Сегежу, в Беломорск, в Архангельск... Некоторых сразу — в лесок, в общую могилу, причем без гроба: делать просто не успевали. Могилу исправно копал бульдозер. Все проходило буднично, лишь иногда возникали осложнения: если у тех, кто умер от ран, не оказывалось домашних адресов. Куда писать похоронное извещение? Поезда-санлетучки здесь ходят лишь ночью, мы ждем. Раненым разнесли по куску хлеба, что-то наподобие колбасы и по кружке холодного чая. Но все равно вкусно. Сортировка раненых продолжается, ко мне подходят двое в халатах: — У вас что? — Пуля руку пробила, в ноге осколки. — В Сегеже, в сорок четвертый... Наконец я в поезде. Товарный вагон, в три яруса нары, человек сорок стонущих, ахающих и охающих, кто- то бредит. В Сегеже поезд встречают санмашины и несколько десятков носильщиков. Ко мне подскочила какая-то цылганистого вида девица в белом халате, хвать вещмешок, кричит: «Фамилия?» Называю. Пишет на куске фанеры, привязывает к мешку, бросает его в кузов машины. И уже кричит в ухо другому: «Фамилия?» Тот молчит. Кричит сильнее: «Я спрашиваю вашу фамилию- Вы что?» Ей отвечает другой раненый: «Он, наверно, того...». Цыганка крутит «молчуну» нос, затем сует руку к его сердцу и снова кричит: «Сестра, на двадцать четвертой мертвый!..» Затем куда-то нас привезли, молчком понесли, носилки поставили в очередь, их много. Подходит мой черед. Подняли, повели на санобработку. Здесь моют, стригут, ищут вшей, мажут чем-то вонючим. Затем я оказался на втором этаже в большой палате, где лежало, наверно больше ста человек. Стоило мне прикоснуться к постели — сразу уснул. Разбудил врач. Выспрашивал долго, подробно, сестре сказал, чтобы готовили на рентген. Дали мне костыли. А после рентгена пригласили к главному. Пожилой, в очках, с моим снимком. Долго рассматривал его, спрашивает: — Сколько вам лет? — Двадцать один. — Вам повезло, молодой человек, смотрите: эти вот два осколка не раздробили кость, хотя были там. Вы после ранения много двигались и мышцы выкачали их из кости. Вот мой совет: не настаивайте на удалении осколков, не надо портить мышцу, без нее нога ни к чему. Это будет костыль, не нога, а с осколками можно ходить... Опытный, видать, доктор — как в воду смотрел! Отсюда, из госпиталя, я писал всем своим родным г. друзьям. Написал и жене Гриши Кичкильдеева. Ответ не приходил долго. Потом — письмо: на Гришу похоронную получила, но все же не верила и ждала. Теперь — снова горе и слезы, лучше б не сообщал. Но я иначе не мог, ведь мы так условились с ним еще в Красноярске. В тылу врага. Пока я стучал костылями в госпитале, свершилась великая битва на Курской дуге. наступил коренной перелом войны в нашу пользу. Командование партизанского движения Карельского фронта стало готовить моих друзей для заброски в глубокий тыл врага. Они прошли парашютно-десантную подготовку. Мне сообщили, что их зачислили в отряд особого назначения. А я уже со вторым заявлением иду к главврачу. И снова отказ. — Прыгайте пока на костылях! Пишу друзьям записку: «Мои дела плохи, прошу навестить». На другой день пришли Авинир Останин, Павел Булин и Герман Карельский. Мы обо всем переговорили. А через день, точнее — 10-го июля, после ужина я вышел во двор госпиталя, где Авинир и Герман встретили меня с полным комплектом обмундирования: — Переодевайся и забудь свой госпиталь... Медсестре оставили записку: «Руководство госпиталя просим не беспокоиться: политрук Суманеев выбыл в свою часть». ...Мои товарищи из спецотряда были выброшены на парашютах в тылу врага за Петрозаводском, куда их доставили на гидросамолетах. Операция была дерзкой, но неудачной, большая часть десантников погибла. Так я потерял своих друзей: комиссара Плоткина, Авинира Останина и Георгия Башкирцева; Павел Булин и некоторые другие пропали без вести. Противник бросил на нашу базу истребители, они потопили один из гидросамолетов. Генерал Вершинин операцию прекратил, и нас доставили в Беломорск. А вскоре, в связи с изменившимися обстоятельствами, диверсионные группы, как самостоятельные подразделения, были расформированы, после чего ряд бойцов, в том числе я, был направлен в партизанский отряд им. Чапаева, которым командовал А. П. Коросов. Отряд размещался в маленькой деревушке неподалеку от Онеги. Здесь 14 декабря 1943 года я стал кандидатом в члены ВКП(б). С наступлением 1944 года основные действия партизан были перенесены в районы тыловых коммуникаций противника, с тем, чтобы более эффективно помочь наступлению нашей армии. С этой целью были созданы и действовали целые партизанские соединения. Так, двадцать восьмого июня наш полк, обойдя правый фланг отступающего противника на Медвежьегорском направлении, вышел к нему в тыл и перерезал шоссейные дороги Поросозеро — Суоярви, Поросозеро — Реболы, а первого августа 1944 года мы пересекли государственную границу и уже действовали на территории Финляндии. Для финнов наше появление было полной неожиданностью, только этим можно объяснить их беспечность. Например, в ночь на четвертое августа два наших отряда устроили засаду на дороге в город Реболы, разгромили колонну автомашин и захватили трофеи. Финское командование вынуждено было снять некоторые подразделения с фронта и бросить против нас, но первый же бон оказался не в пользу противника. Преодолев большое безлесое болото, мы расположились на отдых на удобной для обороны сопке. А раз привал, значит, круговая оборона. Финны подошли со стороны леса, их сразу же обнаружили часовые. Противник развернулся в цепь, чтобы прижать нас к озеру и к болоту, но не тут- то было: мы подпустили его на тридцать-сорок метров и открыли огонь из автоматов и пулеметов. Враг откатился. Минут через двадцать атака повторилась. Мы подпустили финнов чуть не вплотную и в этот раз, в основном гранатами, положили их столько, что отбили всякое желание атаковать. Нашей сводной группой командовал майор Кукконен, финн по национальности. По командам, доносившимся со стороны противника, он определил, что у финнов было не менее трех рот, то есть около двухсот человек. По скромным подсчетам, в этом бою половина из них была уничтожена. Продукты и боеприпасы у нас были на исходе, и майор принял решение возвращаться на базу. На базе собралось шесть партизанских отрядов. Приехали первый секретарь Компартии Карело-Финской ССР, член Военного совета фронта генерал Г. Н. Куприянов, генерал С. Я. Вершинин и другое большое начальство. На общем собрании подвели итоги боевых действий. Итоги хорошие. Только наш отряд уничтожил около четырехсот солдат и офицеров противника, пустил под откос один эшелон. В своем выступлении Г. Н. Куприянов потребовал действовать по глубоким тылам противника. Вскоре мы получили на двадцать суток продуктов, по пятьсот патронов на автомат и по четыре гранаты. Экипировка на каждого сорок килограммов. Двадцать пятого августа миновали погранзаставу, оказались в Финляндии. Генерал С. Я. Вершинин по радио торопил наши действия, но нас сдерживали переполненные дождями болота, разлившиеся речки и тяжелый груз. Двадцать седьмого августа от каждого из трех отрядов ушли группы для диверсий на железной и шоссейной дорогах. Первого сентября все отряды одной колонной вышли к группе озер, разбухших от длительного дождя. Переправы поблизости нет, нет ничего подходящего, чтобы соорудить плоты. Вынуждены были снова разбиться на три отряда, каждый начал действовать самостоятельно. Из нашего отряда выделилась группа В. В. Артемьева (однофамилец Н. Ф. Артемьева, командира нашей группы). После сорокакилометрового марша эти восемнадцать человек окружили хутор, где базировался вражеский небольшой гарнизон, уничтожили там семнадцать солдат и одного офицера. На другом хуторе группа Карасева уничтожила четырнадцать солдат и офицера, пленила капрала. Он что-то пытался им объяснить, подавал руку и отбросил свой автомат, но его не понимали; переводчицы в группе не было. Еще несколько групп из нашего отряда ушли на выполнение заданий. Со штабом остался больной комиссар отряда, радистка, переводчица Оля Карху и шестнадцать больных и раненых бойцов. С такой силой много не навоюешь. И мы решили ждать возвращения групп на одной из сопок, заранее отмеченной на картах командиров групп как место общего сбора. Сопку отделяли от нас речка и большое болото. Как туда переправиться? Сибиряк Петр Нелюбин, не раздумывая, разделся и бросился в воду, потянул за собой веревку. Концы ее закрепили на обоих берегах, привязав к деревьям. По пояс в холодной и бурной воде мы начали переправу. Дошел черед до рации, ее замочить нельзя. И тут помогла смекалка Нелюбина: веревку натянули от воды метра на полтора, из ремней навязали петель. На этих подвесках сумка с рацией была переправлена на противоположный берег. После речки болото уже не пугало. Голому, как говорят, дождь не страшен. С наступлением темноты кое-как взобрались на крутую сопку, поросшую огромными елями и сплошь заваленную валунами. Конечно, не знали, что эта сопка запомнится на всю жизнь. А было так. Как и всегда, заняли круговую оборону, выставили часовых и развели костры, чтобы обсушиться. Я тоже был у костра, сушил свитер, брюки и гимнастерку. И вдруг громко (что было непривычно: во время действий в тылу врага мы больше говорили шепотом, вполголоса) зовет командир отряда А. П. Коросов: — Суманеев, скорей ко мне! Я бросил свитер на сук и, осторожно лавируя между валунами, пошел к рации. Пана, радистка, сразу ко мне на шею: — Все, Иван, отмучились! Конец войне! — И тут же ладони трубочкой, в темноту: — Хлопцы, конец войне! Конец войне! Коросов ее осадил: — Ты что, забыла: мы же в Финляндии! До своих тащиться еще больше ста верст. — Ну и что? Они ведь теперь стрелять не будут. — Они что, все ходят с рациями? Соображать надо. Мы собрали командиров отделений, Коросов зачитал телеграмму, в которой, в связи с началом переговоров с Финляндией о перемирии, отрядам и партизанским группам предлагалось немедленно возвращаться на свою территорию. В другой телеграмме было указано, что Артемьеву и Савенкову можно выходить на базу самостоятельно, а Карасева нам предстоит ждать. Расходились довольные. С финнами перемирие! Больной комиссар, уложенный на хвою, пригрелся возле костра и спит, врач будить не советует. Я обхожу часовых, настроение у всех приподнятое, радуются. Еще бы! До самого утра на безымянной сопке горели костры, мало кто спал. С восходом солнца еще одна радость: вернулась группа Карасева, никто даже не ранен, привели финского капрала. Оля Карху с ним переговорила. И стало понятно, зачем он протягивал руку и что говорил, когда его взяли в плен: переговоры-то о перемирии начались пятого сентября! А еще Оля перевела, мол, капрал спрашивает, что его ждет. В самом деле, как с ним быть? — Спроси, Оля, какую задачу им ставили, когда отправляли на хутор? — Искать партизан, делать против них засады. Говорит, три дня сидели на хуторе, далеко уходить боялись. А еще твердит, что он не убил ни одного русского, имеет троих детей, просит его отпустить. — Отпустим, — сказал командир. — Только не здесь, у своей границы... Когда мы подошли к государственной границе, я напомнил о капрале. Его привели. Испуган, побледнел. Коросов указал на карте местонахождение нашей группы, провел карандашом в сторону Финляндии и махнул рукой: дескать, можешь идти. Капрал продолжал настороженно посматривать на нас всех. Тогда комиссар приказал снабдить его сухарями на дорогу. Финн, видать, понял, радостно закивал и, говоря что-то по-своему, всем поклонился. — Оля, что он говорит? — Говорит, он и его дети до конца жизни будут нам благодарны... Двенадцатого сентября мы вернулись на базу. Здесь уже были группы Савенкова и Артемьева. Через два дня прибыли в город Суоярви. Привели себя в порядок, написали письма родным. Восьмого октября в Петрозаводске состоялся парад всех партизанских отрядов Карельского фронта. Впереди ждали бои на других фронтах, работа по восстановлению разрушенного хозяйства Карелии. Источник: (1984) Красноярцы - партизаны Карелии - Стр.5-58