Амозова (Богданова) Лидия Александровна — Ночь перед освобождением.

Гражданские

Страна: Россия, Карелия … Я родилась 3 августа 1934 года в небольшой деревеньке Лахте в трех километрах от Кижей. Мой дед Степан Константинович Богданов был справным крестьянином, имел большой дом и вполне крепкое хозяйство. При царе служил на флоте. Принимал участие в кругосветном плавании на парусном судне. В доме хранились различные вещи, привезенные им из Японии, Китая и Индии. Его младший сын Александр, наш отец, был арестован 11 апреля 1938 года, и через десять дней его расстреляли. Зимой 1941 года наша семья Богдановых: мама Варвара Григорьевна с четырьмя дочерьми Людой, Галей, Лидой и Верой, — как и многие заонежане, была вывезена финскими оккупантами в концлагерь Петрозаводска. Мне было 7 лет. Незадолго до нового года финны повезли нас на машинах по Онежскому озеру. Был сильный мороз. Кому-то разрешили взять перину и одеяла — их постелили в кузов машины. Все были тепло одеты — в пальто, валенках, варежках. Укутанные платками, мы вповалку лежали в кузове. Ехали очень медленно. Когда встречались полыньи, через них прокладывали доски, настилы. Людей высаживали на лед. Машина проезжала через опасный участок, и все снова залезали в кузов. С нами была и мамина сестра с тремя детьми. Когда ехали по Петрозаводску, я услышала голос тети Нюры: — «Северная» гостиница разрушена… Я выглянула из-под одеяла и стала смотреть на город. Машина остановилась у забора из колючей проволоки, ворота тоже были из нее. Люди стали выгружаться из кузова, и их толпой повели в лагерь. У ворот на столбе горела лампочка. Мы в деревне пользовались керосиновыми лампами, фонарями да лучинами, а электричества не знали. Я остолбенела, увидев лампочку, да так и осталась стоять у ворот одна. Что было потом, не помню. Каким-то образом я оказалась со своими в большой комнате. Так началась наша жизнь в неволе — в концлагере № 6. Мама и тетя сумели взять с собой постели, даже швейную машинку, патефон с пластинками и лучшие вещи из одежды. Бабушка Анна Андреевна Богданова (Ольхина) с нами не поехала — она спряталась от финнов в сене. Но на другой день, когда в дом нагрянули грабители, ей тоже пришлось выехать в лагерь. В первую зиму умерло очень много людей. Дети и ослабленные здоровьем старики умирали в первую очередь. В нашей семье в феврале 1942 года не стало бабушки. Помню, мы с ней ходили по ее знакомым. Куда ни приходили, везде старушки сидели на ведрах — началась дизентерия. Видимо, из-за голода и сильной скученности. Наверное, люди ели что придется, без разбору. Может, и продукты, привезенные с собой, уже подпорченные из-за долгого хранения. Еще не было налажено кормление со стороны финнов. Когда началась инфекция, финны открыли для старушек церковь в школе на улице Островского (позднее школа № 23) за чертой лагеря. В определенное время тех, кто хочет помолиться, пропускали через ворота. Наша бабушка была очень набожной, соблюдала все нормы и правила церкви. До преклонного возраста она купалась в проруби. Не раз ходила пешком на Соловки — на богомолье. Я водила ее на службу. Все молились в большом коридоре прямо у входа. Правда, молитвы не помогали. Началась новая инфекция — сыпной тиф, а может, и брюшной. Заболела и бабушка. Очень хорошо помню: все ее тело было покрыто крупными белыми вшами. Бабушку уложили на скамью в комнате. Только два месяца она прожила в лагере. Похоронили ее на кладбище между Песками и Соломенным — в лесу за аэродромом «Пески». В одной братской могиле вместе с нею покоятся еще 27 узников. Не вернулась наша Анна Андреевна на свои любимые Кижи… У всех женщин волосы были острижены наголо. Их под конвоем водили на работу в город. Маму гоняли в пригородное хозяйство. Когда удавалось, она обменивала что-то из привезенных из дома вещей на еду. Мы жили в кухне размером 3 на 3 метра. Тут ютились наша семья: мама, бабушка и четверо детей от 5 до 10 лет, — и семья маминой тети: тетя и трое детей постарше нас на 2-3 года. Домик этот был последним по улице Чапаева. Улицы тогда не было, а была окраина Перевалки, обнесенная колючей проволокой. В домике было четыре помещения, каждое примерно площадью 3 на 3 метра. Все они были набиты. Нам досталась кухня, где к тому же был еще и проход для всех. Народ умирал, и заключенных постепенно расселяли. Нас перевели в лагерь № 7. Это два двухэтажных дома в сторону республиканской больницы. Там у нас на семью была комнатка с плитой. В это время сильно заболела мама, у нее тоже был тиф, но она выздоровела. А осенью 1942 года заболела я. Болела очень долго. Однажды тетя передала маме через проволоку свежий помидор. В городе у финнов была теплица, тетя там работала. До войны мы, наверное, не знали помидоров. Несмотря на это, я его никому не дала и съела сама. Началась сильная рвота. Долгое время после этого я не подавала признаков жизни. Мама решила, что я умерла. Наверное, она почувствовала какое-то облегчение. В этих ужасных условиях у многих уже по полсемьи поумирало, а у нас все были живы. Мама нагрела воды, чтобы обмыть меня перед похоронами. Она позвала бабушку Иринью Аникину — соборовать меня. Иринья Михайловна — из деревни Ямки, двоюродная сестра моей бабушки, ее знали многие реставраторы Кижей. Она стала прыскать на меня водой из кружки. …Помню эту кружку, на ней была нарисована Москва, наверное, папа привез ее из Ленинграда. Он учился в горном институте — сначала на рабфаке, потом на геологоразведочном факультете. На учебу его направили с Оленеостровских известковых разработок, находившихся по соседству с нашей деревней… Бабушка Иринья прочитала молитву и сказала маме: — У нее губы розовые, она живая. Через некоторое время я пришла в себя и стала поправляться. Так, благодаря бабушке Иринье, меня не похоронили. Пока мы жили в лагере, ребята звали меня «мертвой внучкой», а иногда и «помидором». Бывало, называли так и после освобождения, и даже в школе. Теперь у «мертвой внучки» — трое детей и шестеро внуков, и самой ей уже 70 лет! Удивительно, но бабушке Иринье каким-то чудом удалось провезти в лагерь живую курицу, которую она прятала на подволоке дома. У нее было двое своих внуков, но во время моей болезни она не раз приносила мне по яичку. Очень отчетливо мне запомнилась ночь перед освобождением. Все взрослые не спали. По отдельным слухам и фактам, собранным накануне, люди чувствовали, что вот-вот в город войдут наши войска, а вместе с ними придет к нам и долгожданная свобода. Мы сидели на полу голодные и разутые, но в душе у всех была радость оттого, что новый рассвет принесет нам перемены. Мы пели песни, вспоминали довоенную жизнь и мечтали о том, как возвратимся в родные места и наладим жизнь так, что она будет еще лучше довоенной. И вот наступил день освобождения. Когда мы с рассветом глянули в окна, то на вышках не увидели часовых, а лагерные ворота были раскрыты нараспашку. Все взрослое население лагеря устремилось к причалу — встречать морской десант. Я с сестрами тоже вышла за ворота, и мы дошли до полотна железной дороги. Вот почему нас нет на снимке, который сделала военный корреспондент Галина Санько, запечатлев на нем тот момент, когда дети нашего лагеря еще глядели на уже обретенную волю через колючую проволоку. Вскоре мама побывала в своей деревне. Наш большой двухэтажный дом был разграблен и полуразрушен. В нем не было полов, печек, даже оконных рам, дверей, лестниц. Все, что можно было снять, — увезли. Стоял просто сруб. Нам пришлось остаться в Петрозаводске. Мама устроилась работать в пригородном совхозе. Нам выделили небольшую комнату в бараке, где до этого находились наши военнопленные солдаты. Швейная машина у мамы сохранилась, и мы стали учиться шить. Сестра стала рано работать. А я очень хотела учиться. После освобождения пошла в 1-й класс. После семилетки закончила сельскохозяйственный техникум и была направлена в Пудожский район. Тринадцать лет отработала на селе. Была представлена к ордену, но из-за анкетных данных меня не наградили — нахождение в концлагере и отцовское клеймо врага народа сыграли свою роль. Позднее закончила сельхозинститут. Образование я получила благодаря поддержке мужа. С мужем вырастили троих детей. Сын — моряк, продолжает традицию деда. Старшая дочь — врач, младшая работает корректором. У нас шестеро внуков. Отец мой был реабилитирован в 1956 году. Я выяснила, что он был расстрелян в местечке Сандармох под Медвежьегорском. После войны даже нас, бывших малолетних узников, власти ограничивали в гражданских правах. Одна лишь графа «находился во время войны на оккупированной территории» часто портила человеку всю его дальнейшую жизнь. Имея такую графу, учиться в высшем учебном заведении было почти невозможно. Но нам еще повезло: мы выжили и, как сумели, устроили свои жизни. Источник: (2023) Мы ещё живы - Стр.29-33