Нюппиева (Соболева) Клавдия Александровна — История жизни и фотографии 1944 года.

Гражданские

Страна: Россия, КарелияПериод: Великая Отечественная война (1941-1944) История фотографии. …В день освобождения Петрозаводска, 28 июня 1944 года, мы проснулись в тишине и побежали встречать моряков Онежской флотилии, которые первыми пришли в город. А вскоре в город приехала военный корреспондент Галина Захаровна Санько. Она пришла на Перевалку (район города, где находился концлагерь № 6) и около колючей проволоки и щита с надписью на финском и русском языках: «Вход в лагерь и разговор через проволоку воспрещен под угрозой расстрела», — собрала нас, детей-узников, чтобы сфотографировать. Позднее, в 1966 году, этот снимок вместе с другой фотографией Г. З. Санько — «22 года спустя» — был представлен на международной выставке «Интерпрессфото-66» и получил гран-при — золотую медаль. Подробно обо всем этом рассказано в книге Исаака Бацера «Десант в полдень. История одной фотографии». Мне известны судьбы некоторых ребят с этой фотографии. Аркадий Ярицын, уже покойный, жил в Петрозаводске. Рядом с ним Виктор Катмин, Гена Костромин, Олег Фурцев. Галя Ольхина — с ней после войны мы вместе работали в лаборатории физиологии Института биологии. Надя Ростовцева, а вот моя старшая сестра Мария, средняя Антонина — в черной панамочке. Вот здесь я стою, вторая от столба справа. Рядом была еще моя младшая сестра Женя, но в кадре ее не видно, фотография обрезана. А вот неизвестный малыш, его, кажется, звали Юра Ванин… Эта фотография обошла весь мир и стала символом преступлений нацистов против мирного населения и детей. Г. З. Санько рассказывала мне, что сначала она была опубликована во французской газете «L'Humanite». После, в 1944 году, ее хотели опубликовать в газете «Труд», но кем-то из начальства на редакционной летучке было высказано удивление, что дети нерадостные после освобождения, и убликовать не стали. Но как мы могли себя тогда вести? В то время мы еще и не поняли, что дальше будет, и поэтому мы стоим истощенные, печальные. Тогда же Галина Захаровна сообщила, что она сделала эту фотографию, скорее всего, на второй или третий день после освобождения города. Санько всегда стремилась попасть на место событий как можно раньше, в тот же день. Но вот срочно прибыть в Петрозаводск не получилось из-за аварии самолета близ города Тихвина. Когда Санько все же долетела, уже на другом самолете, до Петрозаводска, пришла к военному коменданту города Ивану Сергеевичу Молчанову и от него узнала, что здесь в концлагерях содержали много детей, и попросила разрешения сделать снимки. Как мастер фоторепортажа, она сделала этот снимок у щита. Действительно, вход в лагерь, разговор через проволоку запрещались под угрозой расстрела. Режим был строжайший. Детей расстреливали на месте, когда они, нарушая режим, пытались пробраться под проволокой, чтобы уйти из лагеря в поисках еды. У меня есть след от пули, которую я получила, когда мы однажды вечером возвращались ползком. Охрана начала стрелять и попала в меня. Но, слава Богу, пуля ранила по касательной, вырвав кусок кожи с мясом. Рана долго гноилась и тяжело заживала. На всю жизнь остался шрам. Мне было тогда восемь лет… Как война пришла в Заонежье. До войны наша семья жила в деревне Рим Заонежского, ныне Медвежьегорского, района Карелии. Полуостров Заонежье — это заливы, шхеры, Клименецкий остров, где находится известный на весь мир Кижский музей деревянного зодчества, и материковая часть, где как раз и стояла наша небольшая деревенька — примерно из десяти домов. У нас было свое хозяйство: корова, куры, большой огород, банька на берегу небольшого озера. Папа работал бухгалтером в МТС, а перед войной — уполномоченным сельхозбанка. Ходил на охоту. Питались неплохо. Благодаря этому, может быть, мы потом и в концлагере выжили. У нас, видимо, был какой-то запас жизненных сил. А еще у мамы была швейная машинка, она обшивала всех нас — шестерых сестер. Эта важная вещь нас спасла позднее, во время войны. Мама ее обменяла на мешок муки. Я помню, как в первый раз увидела вражеский самолет, пролетавший над нашей деревней. Была осень, сентябрь, мы играли около риги... И вдруг увидели самолет — не с красными звездами, а с финским крестом. Мы знали, что началась война, и поэтому испугались. В ноябре финны пришли в Заонежье. В 1941 году стояла очень суровая зима. Озеро быстро замерзло, поэтому баржи не ходили, и нас не смогли эвакуировать. Так люди в Заонежье и остались в оккупации. Финский отряд шел в белых маскхалатах, на лыжах. На улице мело так, что видны были только силуэты. Финны пришли в деревню рано утром. Мама топила печь, мы сидели на ней. В наш дом зашли двое, и один сказал: — Maito! (По-фински — «молока».) Он даже раскрыл руку, и там были деньги — марки. Вот это мне и запомнилось. Наш дом пришлось покинуть в ноябре 1941 года, когда нас уже принудительно перевезли в деревню Терехово. Финны создавали в Заонежье запретную зону. Чтобы затруднить контакты партизан с местным населением, всех жителей деревни выселили в другие деревни в глубине материкового полуострова. Нас посадили в сани — маму и всех шестерых ее детей. Отца не было, так как он еще в июле 1941 года ушел добровольцем в Пряжинский истребительный батальон, еще даже не зная, кто у него родится (отец погиб в декабре 1944 года). А родилась моя младшая сестра Элечка. Ей на тот момент было всего два месяца. …Обед остался в печи, корова — в хлеву, все припасы — в погребе. Потом мама, нарушив запрет передвижения, все-таки сходила обратно домой, привела корову. Мы корову забили, но мясо финны забрали... А маму, в наказание, отвели в Космозеро в пяти километрах от Терехово. Там была тюрьма, и ее на две недели поместили туда. А с нами осталась двухмесячная Элечка... без грудного молока. Оттого что финны издевались над мамой: стращали, стреляли в маленькие окошки, держали ее там, где обычно держат скотину, — она заболела. Это было тяжелое нервное расстройство. Потом ее отвезли в больницу в Великую Губу, а мы остались одни, шестеро детей. Вскоре пришли из комендатуры женщина с солдатом. Нас выстроили, женщина прошлась и указала на Элечку, младшую. Как потом оказалось, она хотела взять себе ребенка, узнав, что мы остались без матери. Но Элечка громко заплакала, и тогда она взяла трехлетнюю Женю. Женя какое-то время жила у этой финки, работавшей в комендатуре машинисткой. Но долго она там не выдержала, прибежала к нам обратно и попросила старшую Марию: — Я не буду просить есть, я не буду просить хлеба, только не отдавайте меня. А летом, когда открылась навигация, нас, детей, перевезли на барже в концлагерь № 6, в барак 125, в Петрозаводске. Маму туда же привезли позднее, в мае 1943-го. В то время Петрозаводск представлял из себя сплошные концентрационные лагеря. Соседняя Кондопога тоже была окружена рабочими лагерями, организованными финнами. В основном, здесь работали на лесозаготовках и строительстве дорог. Поскольку надо было вывозить в Финляндию лес, строили железную и автомобильную дороги. Девушки тоже работали на лесозаготовках, на распиловке дров. Это был тяжелый и изнуряющий труд. И моя сестра Мария работала на лесозаготовках. Ей было всего 14 лет. За работу им давали какое-то пропитание, и по воскресеньям, когда она приходила к нам, всегда что-то приносила. Пока Марию угоняли на работу, с нами была за старшую 12-летняя Тося. Она о нас заботилась, варила еду, пекла лепешечки прямо на плите. И потом Тося пошла работать в мастерскую, где для Финляндии плели сувениры из цветной стружки — шляпки, какие-то декоративные лапоточки. Есть даже фотографии, где дети сидят и работают в этой мастерской. Когда сестра там работала, то тоже приносила ложку растительного масла как дополнительное питание. И тогда у нас эти лепешки из муки на воде были еще и с растительным маслом. Так было гораздо вкуснее. Мы в то время сильно голодали. В 1942 году в Терехове весной, когда кончилась зима, мы уже лежали из-за голода, не могли даже ходить. И спасло нас то, что появился березовый сок. И еще в огородах у местных людей мы собирали из-под снега капустные листья, мороженую картошку. Таким образом мы дожили до лета, пока нас не вывезли в Петрозаводск. В нашем лагере № 6 на Перевалке было 7 тысяч узников. В основном, это были жители Заонежья, вывезенные принудительно из своих деревень. До 1943 года такие лагеря именовали концентрационными. После победы нашей армии под Сталинградом финны переименовали их в переселенческие, но от этого режим не изменился: по-прежнему были голод, истязания, наказания за нарушение режима, принудительный труд с 14 лет. Даже пятилетние дети ходили колонной на реку — собирали кору с ивы для дубления кож для финской армии. Уже после войны бывшего коменданта 6-го концлагеря спросили: — Как же вы могли пятилетних детей отправлять на работу? Он ответил: — Я выполнял приказ командующего. Нам было нужно сырье. Сначала нас поселили в бараке, в какой-то кладовке без окна. Но потом староста барака поменялась с нами. Нам отдали комнату с плитой. Похоже, что мы жили в кухне. Бараки были двухэтажными, деревянными. До войны люди жили в них по квартирам, а в лагере в одну квартиру набивали по несколько семей. Но когда наступил мор, а умирали от голода и болезней, стало попросторнее. Питание было очень скудным. Я помню, что староста выдавала норму муки — мерили деревянной ложкой: на человека в день ложка муки. И мы муку замешивали с водой либо варили баланду. Раньше, до войны, в Заонежье мы варили кашу из белой муки, а здесь мука была серой, иногда с червями. И кроме этой муки ничего не давали. В 1943 году прибыла комиссия «Красного Креста» в финские концлагеря, потому что шведский журналист, побывавший здесь, увидел, в каких тяжелых условиях содержатся узники — без какой-либо медицинской помощи, естественно, без теплой одежды, голодные. Люди умирали каждый день, в основном от голода, но зачастую и от издевательств. Нас помещали в горячую парилку без воды, тесно набивая всех подряд — и стариков, и детей, и женщин, и держали подолгу — так, что многие теряли сознание. А потом нас обливали из шланга холодной водой. Это была так называемая «баня». Люди прятались, не хотели идти в эту баню. И мы младшую Элечку частенько прятали в постели, чтобы она не попала с нами вместе в баню. Покойников складывали в холодных местах, а дважды в неделю вывозили в Пески на кладбище. Умерших хоронили в общих могилах, рвах, которые копали сами же узники. Похоронную команду водили на кладбище и обратно под конвоем. Сейчас мне трудно представить, что с Перевалки, от 6-го концлагеря можно дойти пешком в Пески под конвоем. И там еще надо было отработать, определенную норму выполнить — вырыть котлован 2 метра в длину и 3 метра в ширину. Финские исследователи подсчитали, что с февраля по декабрь 1942 года в Петрозаводских лагерях умерли 3 946 человек (в том числе с 1 апреля по 30 июня — 1335 человек, с 1 июля по 30 сентября — 1225 человек). Вели учет, и в архивах сохранились эти данные. И финны настаивают на этой цифре: якобы за все время оккупации в концлагерях умерли 4 тысячи человек. Но это были только одиннадцать месяцев 1942 года, а еще была тяжелая зима 1941 года, и 1943, 1944 годы, когда люди продолжали умирать. Наши историки и чрезвычайная комиссия, проводившая эксгумацию на кладбище Пески после освобождения Петрозаводска в 1944 году, сопоставляя данные по актам, опросам и заключениям медицинской комиссии, пришли к выводу, что здесь могут покоиться тела 9 тысяч человек. Но мы говорим о 7 тысячах умерших в концлагерях Петрозаводска. Это составляет почти треть от 25000 заключенных. И исследователи приводят цифры, которые говорят о том, что в финских концлагерях смертность была выше, чем в немецких. Ну а мы выживали как могли. Ходили в казармы финских солдат, просили еду. Попадались и добрые люди, иногда повар мог налить нам остатки горохового супа либо каши — кому в котелок, кому в шапку, кому в карман, потому что не было даже посуды. Дети, несмотря на запрет, проползали под проволокой, уходили и возвращались, потому что проверки были ежедневными, а если кого-то не находили на месте, наказывали весь барак. Лишали пайка либо наказывали розгами, били резиновыми плетками, даже через соленую ткань, чтобы было больнее. Истязали до кровавых полос и до такого состояния, что человек несколько дней должен был лежать на животе, чтобы как-то затянулись эти раны. Наказывали и женщин пожилых, и детей. И многие испытали это наказание — по 25 ударов за нарушение. Существовала определенная градация наказаний, которые были прописаны в уставе концлагеря, изданном еще в июле 1941 года по указанию Маннергейма, главнокомандующего финскими войсками: работа вне очереди — до 8 раз, простой и усиленный арест, закрытие в светлый карцер от 30 до 35 суток и темный карцер — от 8 до 12 суток, отправка в дисциплинарный лагерь. Были у нас и инфекционные болезни, поскольку жили очень скученно. А в соседнем 5-м концлагере свирепствовали тиф, дизентерия. Там содержали в основном жителей Ленинградской области. Самая высокая смертность была в 5-м лагере — из 8 тысяч узников погибли 4 тысячи. У нас тоже, конечно, вывозили много трупов, но в 6-м жили люди, привезенные из Заонежья. И у кого-то вначале еще были небольшие запасы муки из дома. А про 2-й лагерь говорили, что он был «штрафным» — с самым жестоким режимом. О нем сохранились воспоминания бывшей заключенной петрозаводчанки Варвары Пудриной, опубликованные в книге «Век буду помнить». Распорядок дня в лагерях был жестким, всем нужно было выполнять работу, даже нам, детям. Финны были склонны к чистоте и порядку, поэтому нас строго наказывали, если обнаруживали недостаточно отмытый пол либо пыль. Проверяли с платочком. А взрослые рано уходили на работу и поздно возвращались... Женщины ходили в город разбирать завалы. Есть даже фотографии, как они с метлами маршируют под конвоем. Либо из концлагерей отправляли на работу в отдаленные места. Могли, например, на 3 месяца отправить в Кутижму — на лесозаготовки. Там было очень тяжело работать, люди — без теплой одежды, зимой — в рваных сапогах, поэтому они простужались и заболевали. И есть факт, приведенный в книге-сборнике актов о злодеяниях оккупантов. Из концлагерей в Кутижму было отправлено на три месяца 700 человек, а вернулись 147, остальные умерли. 24 октября 2019 года были рассекречены некоторые материалы ФСБ РФ по финским концлагерям, в них приводятся примеры, когда до смерти забивали за нарушение режима либо за невыход на работу. Ну а из каких-то необычных моментов лагерной жизни вспоминается, как в нашу комнату, где мы жили, зачастую приходил пожилой финн, садился на табуретку и смотрел за нами — как мы играем, возимся и существуем. Наверное, у него тоже были дома дети, и он нам сочувствовал. Поэтому приносил иногда кусочек сахара или галеты. Сегодня трудно представить, как удалось выжить и что помогло нам это сделать. Мы, Соболевы, считали чудом, что все шестеро сестер остались живы. Незадолго до освобождения до нас стали доходить кое-какие новости с фронта. В лагерь проникали партизаны, чтобы узнать обстановку и донести в Центр сведения о положении мирных граждан. Их зачастую ловили. Сейчас мы читаем в исторических документах, что почти все подполье было уничтожено, поскольку у финнов очень хорошо работали разведка и контрразведка, и они заранее знали, кто и куда направляется. Но все-таки некоторые смогли остаться незамеченными. Иногда в лагерь попадали листовки, обычно с таким посылом: «Держитесь, Красная Армия придет...» И 26 июня финны ушли. Уходили они спешно, потому что шло наступление с двух сторон — от Медвежьегорска и со Свири. И финны, боясь, что окажутся в котле, очень быстро покинули Петрозаводск. Хорошо помню момент, когда все дети, думая, что уже все закончилось, что охраны нет, побежали к складам в поисках еды. Побежала и наша сестра Раиса. А навстречу детям ехали на велосипедах отступавшие финские части. Они начали стрелять по детям очередями. И одного мальчика прямо у проволоки убили. Но наша сестра осталась цела. Уходя, финны взрывали все подряд, взорвали и мост недалеко от лагеря. От этого взрыва у нас в бараке на втором этаже все стекла вылетели. Жители собрались на первом этаже, в одной комнате, боясь, что дальше будут бомбить. Уже не помню, что все вокруг говорили, но верили, что нас скоро освободят. А дальше было освобождение. Жизнь после освобождения. Вот мы и свободны, мы можем ходить в город, можем — к маме в больницу. Мы навещали ее после освобождения, с нами даже была Элечка, которой было уже 3 года, и она шла пешком. Мы шли по улице Гоголя — хорошо помню — и в первый раз нам дали белый хлеб! Это было в магазине «Гастроном № 1». Мы получили по карточкам целую буханку белого хлеба! Элю посадили на столик, стоим, ломаем и едим эту буханку прямо в магазине! После освобождения мы еще продолжали жить в этих же бараках, потому что просто некуда было идти. Но потом вернулись люди из эвакуации, которые там раньше жили, и «попросили» нас из этих бараков. Наша мама была не с нами, она лежала в Петрозаводске — в психиатрической больнице, где и умерла 7 апреля 1945 года. А мы ждали папу. Позже, помню, в нашем детском доме в городе Олонце на стене висел плакат со словами Сталина: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» И вот, как заклинание, каждое утро я читала эти слова и представляла нашего отца — что он придет. Но он не пришел — пропал без вести в декабре 1944 года, как потом выяснилось. Я продолжала жить в детском доме города Олонца до 1951 года, а две старшие сестры поехали с эвакогоспиталем на Дальний Восток — на войну с Японией. Мария работала санитаркой, а Антонину в 14 лет оформили библиотекарем. Они настоящие ветераны войны, потому что участвовали в боевых действиях. Осенью 1944 года я пошла в первый класс. И в 1945 году я его окончила с похвальной грамотой. В детском доме закончила 7 классов средней школы. А потом меня взяла на воспитание учительница английского языка Кертту Ивановна Лехто, я смогла закончить среднюю школу и поступила в институт в Ленинграде. В то время отношение к нам, бывшим узникам, было как к неблагонадежным гражданам. Определенные профессии как бы запрещали — неофициально, конечно. Не во все вузы можно было поступить, даже в медицинский институт могли не взять. Но в педагогический еще как-то принимали. И три мои сестры закончили педагогический институт. Строка в анкете о том, что человек был на оккупированной территории, уже бросала тень на гражданина, независимо от того, был он в то время взрослым или ребенком. Мы должны были получить справку о том, что не совершали преступлений против государства во время оккупации. Ну а специальности сельскохозяйственного института не входили в список «запретных» профессий. Поэтому я смогла окончить этот институт, поступила в аспирантуру. Многие бывшие узники старались умолчать, не писали в анкете о том, что они были в оккупации, тем более в концлагере. Но я в 1949 году, еще в школе, выступала на митинге, где участники подписывались под Стокгольмским воззванием к миру, призывая людей бороться против войны, за мир, как бывший узник концлагеря. С этого и началась моя общественная деятельность. Много лет спустя, в 1988 году, по инициативе председателя советского Детского фонда писателя Альберта Лиханова и журналиста Владимира Литвинова, собравшего сведения об узниках в издании «Коричневое ожерелье», в Киеве был созван первый съезд бывших узников концлагерей. Многие прочитали объявление в газете «Комсомольская правда» и приехали в Киев. На первом съезде нас было восемьсот человек. И мы приняли решение о том, что надо образовать новую общественную организацию, сначала всесоюзную, а потом международную. А за год до этого мы в Петрозаводске, по инициативе Союза писателей Карелии, собрались, чтобы создать Ассоциацию бывших узников финских концлагерей. На собрание пришли всего тридцать пять человек. Присутствовали журналисты и историки из Финляндии. Финны поставили видеокамеру, перед ней надо было назвать себя и сказать о том, что ты был узником. Многие не смогли этого сделать и ушли с собрания. Но некоторые выдержали, перед камерой подтвердили, что были узниками концлагеря. На этой встрече меня избрали председателем ассоциации. Наша цель — и тогда, и сегодня — объединять бывших малолетних узников, оказывать им заботу и поддержку. Важным моментом является сохранение памяти о жертвах концлагерей. К 25-летию освобождения города Петрозаводска от оккупации был создан мемориал в виде стелы со словами: «Памяти жертв петрозаводских концлагерей». По инициативе Карельского союза БМУ и на средства, собранные бывшими узниками, неоднократно проводили реконструкцию мемориала (в 1999, 2005, 2014 годах) с размещением мемориальных плит. В 2017 году на кладбище «Пески» создан и открыт величественный мемориал, посвященный памяти жителей Карелии и Ленинградской области, погибших в концлагерях Петрозаводска. Он создан скульптором из Москвы Ф. Г. Паршиным на средства А. Ю. Молчанова и Г. Н. Морозова, правнуков погибшего в 1942 году в концлагере № 5 А. Д. Романова. Когда мы знакомились с эскизами памятника, меня поразило, что его высота 7 метров и он состоит из монолитного камня розового гранита, где изображены фигуры еще живых узников, но уже видно, что они слабы. А затем, словно через рубеж, отделяющий живых от мертвых, идет вторая часть памятника — из черного гранита. И на ней выбиты имена погибших в концлагерях: три с половиной тысячи фамилий. Люди приезжают и приходят к этому мемориалу, находят фамилии своих родственников, приносят цветы. И они верят вместе с нами, что такая трагедия больше никогда не повторится. Источник: (2023) Мы ещё живы - Стр.106-117